А сирень цветёт, и снова бродит он оврагами, там, где сливаются дыхания и
стоны; пробирается балками, где белый мох, таволга и остролистые
папоротники; взбирается на курганы, где медуница задыхается в объятиях
назойливого вьюнка; прыгает через канавы, где молочай, спирея, полынь и
шиповник сплетаются в неистовых любовных припадках…
Туда, только туда он не оборачивается, туда не смотрит, туда, где она –
юная, шепчет… и к ней пришло время, пришла пора, открыла ей глаза и
увидела она перед собой безумно-пузырчатый сад наслаждений, мир услад,
мир блаженств, мир изумлений и узорчатых разводов… шепчет, готовая
нырнуть в него, вся, по шейку, с головкой… шепчет: «…это… я… хотела…
не…», – будто извиняется перед ним за то, что, вдруг, захлестнула его такой
удавкой, перехватила его дыхание…«Моё почтение!»… – Нет! он не смотрит
туда и не идёт туда, боится услышать «ни-ког-да», узнать, что «ни-ког-да»…а
она – блестит глазками, большими и красивыми, и нет ей дела до мстительных
откровений юродивого живописца…
И только когда вечерние туманы размывают очертания, когда Селена,
выглядывая своего возлюбленного, превращает мир в сплошную мечту, только
1Ещё раз из Овидия.
64
тогда он пробирается к зелёному штакетнику и стоит за ним (сейчас его
очередь); смотрит в чёрные окна и уносится в снах внучки туда, где ещё не
исчерпали себя надежды, а умопомрачительные прикосновения обещают
мимолётное счастье, ради которого и живёшь жизнь.
Вот он, с зонтом… звёзды играются в игры… пробирается, думает его никто
не видит… от звёзд не спрячешься – они видят и хоть не расскажут никому, но
меж собой будут обсуждать и хихикать, и хоть сами из несчастий и
злоключений народились – те из горя, те из страха, те из слёз, те из смеха, от
любви, от нелюбви, ещё от какой-нибудь божией несправедливости, и у каждой
своя тоска – но не будешь же всю вечность тосковать, только тосковать, всю
целую вечность.
Посмотри в чёрные окна – каких только жарких полдней и знойных ночей
нет за ними – можно утонуть в них, захлебнуться, проникая в их бархатные
тайны, в шёпот опущенных ресниц, всматриваясь в горячечный румянец,
который набросал искусной кистью обольститель Морфей, можно запутаться в
волосах, раскинувших змеиные силки по притихшей, по замершей, боящейся
спугнуть добычу подушке. Ноздри свербят, раздуваются, вдыхая душистый дух
тела, дрожат, как у оборотня, чующего ловушку – там ловушка, западня, тенета
там, железы, которые изорвут, раскровенят… там боль (многоточие, тире, пауза)
… да есть ли боль, способная остановить сиреневую похоть?.. Дойти,
дохромать, доползти, ломая когти, сдирая кожу, чтоб горячим языком лизать,
лакать сладкую горечь, чтоб вжиматься, вдавливаться растрескавшимися губами
в липкие шелковистые розовые лепестки, чтоб тереться, тереться, взад и
вперёд, тереться, тереться, обливаясь потом, смешиваясь, сплавляясь,
спутываясь в кромешный первобытный хаос, в один стон, в один хрип, в один
крик, вмещающий в себя и Землю, и Небо, и всех богов, и всю Вечность.
Господин Рейное Семя открыл глаза… он почувствовал вдруг подвох,
почувствовал себя, вдруг, вовлечённым в несправедливую игру вечных сил. Он
почувствовал, что стоит здесь не один…
Господин Репейное Семя открыл глаза – рядом, вцепившись в штакетник
руками, вытаращившись глазами, устремившись мыслями… да что там
говорить, всем существом своим и телом подавшись туда… туда, в чёрный
квадрат (да-да…в зубах навязло)… туда, в чёрный прямоугольник окна – стоял
кассир, рыбак, созерцатель дерев, молодой человек Эраст. Потрясённый
открывшейся его воображению картиной, он не замечалгосподина Кабальеро,
не замечал его, как и ничего вокруг.
«Как в кино», – сказал сам себе отставной доцент, переложил зонтик в левую
руку, а правой прикоснулся к серому берету (серому, не потому что все береты
ночью становятся серыми, а потому что Время высерило его, а Сирени всё
равно – высеренный у тебя берет, выбеленный или и берета уже совсем нет –
рубит она под корень, невзирая на берет1), прикоснулся к серому берету, сказал
«Моё почтение» и оставил, не отозвавшегося на приветствие влюблённого
мечтателя, и растаял в сиреневом, сиреневом мареве.
1Это и была та месть, которой отомстили Сирень и Время Репейнику, за то, что ещё будучи Лепушком, он не
заметил их.
65
Тихонько скрипнула дверь.
Сцена третья
О целях любви и пределах её стремлений, о горячих дуновениях Нота и