музыканта, par exelence1, Иоганнеса Крейслера. Любознательного читателя я
отсылаю на страницы ироничной «Крейслерианы», чтоб в полной мере постичь
замысел великого, непревзойдённого знатока театральной – не только музыки,
но и машинерии, и всяких осветительских, и, вообще, сценических эффектов,
который словами своего Иоганнеса напророчил пророчества, которые в наше
время, по большом происшествии лет, осуществляются таким изощрённым
манером, что даже ему, великому и непревзойдённому, не могло такое прийти в
голову. Что там та выдвижная кулиса, с написанной на ней великолепной
блистающей бальной залой, которая въезжает вдруг углом на сцену как раз
тогда, когда должна въехать мрачная темница: «в мрачной темнице…
примадонна, в трогательнейших звуках, жалуется на заточение»? Или
«фальшивые софиты и выглядывающие сверху промежуточные занавесы»
вместо падуг с кронами райских дерев? Или хлопок дверью, призванный
изобразить выстрел из пистолета, и произведённый уже после того как артист
нажал на курок и уже после того как сказал «осечка! осечка! осечка!», как
откинул уже, якобы некачественный пистолет и вынул из ножен саблю, чтоб
всё-таки добить своего заклятого vis-a-vis, что требовалось по ходу пьесы? Всё
это лишь шутки, возвращающие доверчивого зрителя, на время, из театральных
иллюзий в нетеатральные, всё это лишь суррогат, который доставляют
машинисты острословам и сочинителям игривых анекдотов – эрзац, обман…
Но потом эрзац и обман станет главным и тем, самым важным, о чём будут
вспоминать, и о чём будет обмениваться шаловливыми мнениями доверчивая
публика, совсем забыв, что дело было совсем не в том…
…а в чём?
Как ещё Ромео может любить Юлию, чтоб в уже полтыщи лет идущей на
сцене пьесе зритель увидел какую-нибудь новую повесть – повесть ещё
печальнее, чем та, «печальнее которой нет на свете», и есть ли она – новая?..
более печальная или менее?.. Какую ещё можно изобразить ревность (в
спектакле «Отелло», например), чтоб зритель сказал: Не-е-т, такой ревности я
не видел… это какая-то не такая ревность – будто ревность может быть «не
такая». И убийцы – всё остаются убийцами, и жадины, хоть одному хочется
много, а второму ещё больше – всё те же жадины и подлецы–и во все времена
были подлецами, и такие же они в следующем спектакле, как и в
предыдущем… А что тогда делать зрителю в театре? Зачем тогда ходить в
театр? Чтоб в очередной раз увидеть то, что уже перевидано?.. Или, чтоб
забыться в театральном изумлении? Вот тут-то и приходят на выручку верные
театру машинисты и рабочие сцены. Вот тут-то и начинает сказываться
1Прежде всего (лат.).
72
непреходящее значение всяких неожиданных побочных эффектов, которые с
такой лёгкостью устраивают они, поддерживаемые с энтузиазмом весёлым
цехом радистов, осветителей, костюмеров, гримёров – то штанкета упадёт, то
прожектор взорвётся, то совсем вырубят свет, то совсем не вырубят свет, когда
это так надо, надо, чтоб поменять декорации, и декорации тогда, гремя и
скрипя, будут меняться прямо на глазах (это особый приём, чтоб зритель не
забывался). То нос отпадёт, то ус отклеится, парик съедет, пуговица оторвётся,
люк не откроется, люк не закроется, то вместо радостной весёлой песни из
динамиков польётся ещё более радостная, но из другого спектакля, и актёры
замрут от такой неожиданной импровизации, и сами начнут импровизировать и,
в конце концов, приведут любого Отелло к такому финалу, в котором его не
узнает и самый заядлый театрал, да что там театрал – мэтр Уильям Shakespeare
порадуется такой развязке из своего издалека. Вот вам и новость! Вот и
изумление! Но и это – не то! Такое устраивали и во времена Крейслера – чтоб
зритель не очень-то впадал в фантазии, чтоб не очень-то разыгрывался в
разыгравшемся воображении, в мареве, которое навеял ему художник. Сегодня
же, сам художник (вот чего не ожидал непревзойдённый знаток!) всеми силами
своего умения разбивает иллюзию и стирает любую театральную границу (так
называемую «четвёртую стену», как её остроумно назвал реформатор
сценического искусства) между подмостками и reality, и не даёт зрителю
«забыться в театральном изумлении». Театральный человек, конечно, уже понял
куда я веду: приходишь на «Ричарда (Глостера)», например, а там танки на
сцене, и сам Ричард: «Коня, коня! Корону за коня!» – в генеральском мундире
времён Пиночета Угарте Аугусто уезжает со сцены на танке.