на клумбы с шизонепетками и всякими терниями, и куриной слепотой, на часы
с лунным и солнечным календарём, на аполлонов с клитиями и посейдонов с
амфитритами. Радист с удовольствием озвучивал фонограммой: то «Хрясь, то
«Хряп»; в зале от смеха уже рыдали. Алиса совсем заблудилась в кулисах и
задниках и стала аукать, и взывать о помощи. Представили вы себе как у неё
вытягиваютсяв трубочку и в целую трубу губы (А-у-у, А-у-у), как таращатся
глаза, пытаясь увидеть, как вытягивается и сокращаетсяснова, согласно кликам
«А-у-у… А-у-у», её тело, как… да что там говорить… все смеялись и
радовались, и радости не было конца (не было, да был).
Смеялось даже Время, господин Время, и говорило Мому:
– А что же ты не смеёшься? Неужели не смешно?
– Смешно, – говорил Мом, – но, сколько же можно над одним и тем же
смеяться? – и господин Время снова подозревало, что зловредный «приложил к
этому руку».
Между тем, искривлённая и несимметричная, усечённая, вывернутая… да
что там говорить – искажённая во всех своих физических и моральных
признаках и свойствах Алиса добралась, ах! гроб уже закопали, и мыши, будто
какие-то кортасаровские хронопы, или фамы, или надейки, танцевали на
могилке стояк и коровяк. Алиса засунула пальцы в рот и свистнула что было
сил, но свиста не произошло – свистнула ещё раз, но свиста не было…
свистнула, что было сил, и радист, наконец, дал фонограмму. Зал вёл себя, уже
80
нипадецки. Мыши разбежались, а Алиса распростёрлась над свеженасыпанной
могилкой.
Вдруг, земля на могиле стала подниматься, подниматься, в одном месте
образовался бугорок, будто крот там рыл свой ход и вот, на самой вершинке
бугорка образовалась дырочка, как круглая норка, и из неё выскочил и пустился
наутёк маленький господин в фиолетовом берете с веткой сирени в руке. Алиса
протянула руку, которая вытянулась аж до противоположной кулисы и поймала
маленького господина. Теперь он прыгал и скакал у неё на ладошке и танцевал,
как показалось Лизе в зале, тоже коровяк, только высоко задирая ножки и
срывая с ветки и глотая венчики с пятью загибами. Лиза, та, которая Алиса,
плакала и страданиям её не было границ, как не было границ веселью в зале. Не
было, да были, потому что веселящихся и добравшихся в веселье «до опушки
бреда», появившиеся служители парка – монтировщики и машинисты сцены -
начали складывать на тележки и вывозить из зала. Другие монтировщики стали
разбирать сцену, снимать крышу, размонтировать, складывать планшетами и
увозить стены. Увезли и Алису, вместе с танцующим господином на ладошке, и
богов, и гудошников. Хотели увезти и Мома, но Мом оказался не куклой, и Лиза
подумала, что он, наверное, представитель совместной фирмы – да и вообще,
как бы не он это всё сам и придумал… это всё… только вот… чтоб кому
отомстить?.. Искали господина Время, но господин Время ушло уже дальше, и
Лиза встала и пошла вслед за ним.
У кассы стояла большая очередь, ещё больше, чем в начале.
Сцена вторая
Которая, собственно, и не сцена, а так… маленькое добавление,
размещённое в программке к спектаклю «Сиреневая драма, или Комната смеха
(сиреневая драма)».
Первого сентября Бабушка Света проводила внучку в институт учиться на
учителя биологии. Время, проведённое за книжками, Studien в пекле сиреневой
любви, привели к положительному результату, и внучка стала студенткой.
Отставного доцента кафедры ботаники, господина Кабальеро с зонтиком
пригласили снова на преподавательскую работу в институт, в связи с нехваткой
молодых специалистов.
«Блез Паскаль французский математик и философ,– начал вступительную
лекцию для студентов первокурсников господин доцент Репейное семя, – Блез
Паскаль, называя человека „мыслящим тростником“, подразумевал, что у
настоящего тростника никаких мыслей нет и быть не может. На сегодняшний
день для многих ботаников и нейробиологов справедливость этого
безапелляционного утверждения уже не столь очевидна. Чем больше учёные
узнают о жизни растений и об их весьма нетривиальных отношениях друг с
81
другом и с окружающим миром, тем больше видят в их жизнедеятельности
признаков разумного поведения»1.
***
И в заключение несколько эпиграфов, которые из-за того, что не успели
попасть на своё, положенное им в начале книги место, попали в её (книги)
конец и превратились, таким образом, в эпилоги или эпитафии, как хотите.