— Если ты ответишь на мои вопросы, я тебя застрелю, и все. Если нет — мы с Грушей уйдем, а Теремок останется. Тебе все равно не жить. А как умереть — выбирай. Усек?
Ден сильно побледнел и, посмотрев на Палача несколько секунд, утвердительно кивнул.
Палач тоже кивнул и, прикурив сигарету, вставил ее в рот Дена.
Ден затянулся, а Палач начал спрашивать.
— Кто этот Бекасов?
— Он двинул из разбитой машины миллион баксов.
— Деньги до сих пор у него?
— Да.
Палач замолчал. Спрашивать стало не о чем. Он снова посмотрел Дену в глаза и сказал:
— Я отвечаю за базар.
После этого он достал «Макаров», передернул затвор и, не затягивая страшной минуты, выстрелил Дену в сердце. Пленник вздрогнул, уронив голову на грудь, и его тело безжизненно повисло на привязанных ржавой проволокой руках.
Отвернувшись от мертвого Дена, Палач убрал листовку в карман и сказал:
— Поехали.
Обкуренному Груше было все равно, а Теремок, уже раскатавший губу и представлявший, как он будет чикать Дена, был жестоко разочарован. Но, зная, что Палач шутить не любит, он обиженно молчал.
Расправившись с Деном, все трое уселись в «вольво» и отправились перекусить в крышуемое салтыковцами кафе «Обезьяна Чичичи» на проспекте Уточкина. Когда Салтыков наставлял Палача насчет Дена, он пояснил: «Завалите этого козла! А если еще кого из его козлов увидите, валите тоже. Ты, Палач, меня знаешь. За мной не заржавеет».
— Слышь, — обратился к старшему Теремок, — а что там этот про какой-то миллион вякнул?
Палач вздрогнул, оторвавшись от нелегких мыслей о делах скорбных, и, взглянув на Теремка, ответил:
— Миллион, говоришь?.. Правильно… Я знаю, что нам нужно делать. Значит, так. Сейчас мы поедем в одно место, где будем решать вопрос о миллионе «бакинских». И держите язык за зубами. Если мы хапнем этот «лимон», то можно будет отвалить от дел. До старости хватит.
— Ух ты! — сообразил, наконец, Груша. — Класс! Мы хапнем этот миллион на троих?
— А ты не понял, что ли? — ответил Палач. — На хрен нам Салтыков сдался? Или ты хочешь и дальше в тестерах ходить?
До Теремка тоже доперло, что можно на халяву «замутить неслабую копеечку», и он поддержал Палача:
— Да! Ты хочешь в шестерках оставаться?
Устыдившийся Груша замолчал, но тут же, представив миллион на троих, завопил:
— Во, блин, ништяк! Ух, ништяк!
Палач смотрел вперед, на дорогу, и молчал. Потом сказал:
— Все, хватит базарить. Подъезжаем.
«Вольво» переехала через реку Смородину и повернула в сторону Устюжинской косы. Теремок, знавший, что Устюжинский проспект упирается в Яхт-клуб, спросил:
— Это мы в Яхт-клуб едем, что ли?
— Нет, — ответил Палач, — ближе.
На Устюжинском проспекте было пусто. Ни машин, ни людей. «Вольво» двигалась между двух бетонных заборов. Свернув в тупик, под прикрытие трансформаторной будки, «вольво» остановилась у ворот, выкрашенных в синий цвет. Судя по траве, в обилии росшей перед воротами, ими давно уже никто не пользовался. Палач, не выключая двигателя, сказал:
— Все, приехали, выходим.
Теремок с Грушей, торопясь побыстрей получить свою часть миллиона, тут же выскочили из машины и стали озираться по сторонам.
Палач, не торопясь, посмотрел по сторонам и, убедившись, что в тупике никого кроме них нет, вынул из кармана деновский «Макаров» и аккуратно выстрелил Теремку в голову, а Груше в грудь.
Оба повалились на землю, не успев даже удивиться.
Палач сделал контрольные выстрелы и быстро уехал с места преступления. Выезжая обратно на Тихорецкую, Палач усмехнулся и произнес свою любимую фразу из фильма «Свой среди чужих…»:
— Это нужно одному…
Через час Палач сидел в кресле напротив Салтыкова и рассказывал о том, как они, преследуя машину одного из кабачковских лохов, заехали на Устюжинский проспект в какой-то тупик. Теремок с Грушей вышли из машины, чтобы лоха мочкануть, а он, типа, отъехал на десять метров, чтобы запарковаться по-нормальному, как вдруг подлетел из-за поворота черный джип, из него — бах, бах, и оба наповал! Ну, Палач, не будь дурак, по газам и ноги! Еле ушел. Жалко пацанов, полегли ни за что…
Салтыков, держа в руке хрустальный стопарик с коньяком, злобно сощурился, поиграл желваками и проницательно, как ему казалось, посмотрел на Палача.
— Ну, и что думаешь? — спросил он, когда Палач окончил рассказ.
— А что тут думать, Николай Иваныч, — возмутился Палач, — кабачковские козлы нас в ловушку заманили. Подстроено все было заранее, точно.
— Правильно думаешь. А что делать думаешь?
— Замочить их всех, пи… ов, надо, вот что!
— Верно думаешь. А не думаешь, что они нас первые замочат?
— Так ведь смотреть надо, Николай Иваныч! — Палач развел руками. — Эти-то выскочили из машины, как на бульваре, надо же и за поляной следить. А еще прикрытие должно быть. Меньше двух машин на дело ездить нельзя. Хитрые сволочи, эти «кабачки».
— И то верно, думаешь, — Салтыков выпил коньяк. — Тебе не предлагаю, ты за рулем. Езжай к пацанам. Там, «На нарах», сходняк сегодня будет.
— Думаешь, думаешь… Сам-то ни хрена не рубит в деле, а ты за него думай, — передразнил главаря Палач и плюнул под ноги. — Достану «лимон», сколочу свою банду, тогда и думать буду, а сейчас не думать, а трясти надо.
Глава 7
ОПЫТНЫЙ ПСИХОАНАЛИТИК ПОМОЖЕТ ВАМ УСТРОИТЬСЯ В ПРИЛИЧНОМ ДУРДОМЕ
Подъезжая к дому на Агрегатном, Бекас думал о том, что, взяв злополучный миллион, он даже на десять процентов не осознавал, насколько вредным это может оказаться для его здоровья. То есть, он предполагал, что могут быть осложнения, и даже воображал, как за ним, стреляя из всех видов оружия, гонятся злодеи и кричат: «Отдай наши деньги!»
Но в мыслях это было слишком похоже на кино, в котором ты сам не участвуешь и в глубине души знаешь, что после съемки эпизода убийцы и их жертвы будут, смеясь, хлопать друг друга по плечам и пить «Coca-Cola».
В создавшейся ситуации он сам становился участником событий, которые нельзя было остановить с пульта дистанционного управления простым нажатием кнопки «стоп». Ну, положим, история с машиной, разбившейся в строительном котловане, не имеет никакого отношения к миллиону. Но парень, который сидел сейчас примотанным к креслу — это уж точно первая и очень опасная весточка от хозяев миллиона. События наверняка теперь посыплются, как картошка из дырявого мешка. Это только начало. Что-то будет впереди?
Выйдя из машины, Бекас захлопнул дверь и направился во двор. В подворотне он, воровато оглянувшись, быстро вынул «беретгу» из кобуры, передернул затвор и спрятал руку с пистолетом под курткой. Медленно открыв дверь в парадном настежь, он придержал ее ногой и прислушался. В парадном было тихо. Поднявшись на третий этаж, Бекас выставил «беретгу» перед собой и тихо повернул левой рукой ключ. Дверь отворилась на несколько сантиметров и остановилась. Он резко распахнул ее и отступил на другой конец площадки. Тишина. Медленно, как гепард, крадущийся к добыче, Бекас проник в квартиру и бесшумно обошел ее. Заглянул на антресоли. Никого. Тогда он вернулся в прихожую и запер дверь на все замки и засовы.
Пленник неподвижно сидел в той же позе, замотанный, как пациент травматологического отделения из какой-нибудь комедии. Бекас вдруг подумал — а может, он умер? Может, это и к лучшему.
Убрав пистолет в кобуру, Бекас прошел в кухню и поставил чайник. Он не мог, да и не хотел избавляться от этой всеобщей российской привычки — по любому поводу пить чай или кофе. Пришел — чайку. Уходишь — чашечку на дорожку. И так далее.
Поставив чайник, он прошел в комнату и занялся своим клиентом. То есть, теперь уже пациентом. В медицинском шкафчике Роман обнаружил хирургические ножницы с тупыми концами и, подойдя к Скорпиону, приступил к его частичному освобождению.
Начал Бекас с того, что разрезал ножницами скотч, обматывавший голову, от виска до шеи. Потом сказал:
— Сейчас будет больно.