Пройдя около десяти метров вглубь зала, Марьятта беспомощно замерла, не зная, куда себя деть. Закон запрещал мыться самой, потому что «усладу и очищение приносили только чужие касания».
Помимо Марьятты в общине были и другие экотаоны, признанные в разное время недоженщинами. Все они находились здесь, в Зале Омовения. Они могли бы помочь друг другу. Девушка еще помнила прежние имена некоторых из них: Мария, Лотта, Элла, Аники. Но клубы пара мешали найти их, а шляться без дела было опасно.
– Я тебя помою, – раздался бодрый голос.
Юсси. Беззаботно улыбаясь, он держал в руках банную шайку с горячей водой и мочалкой, пускавшей мутные разводы. Марьятта едва не разрыдалась от облегчения. Раньше она мылась с женщинами, будучи одной из них, но потом все изменилось… все так сильно изменилось.
Да, мужчины тоже ее мыли, как мыли себе подобного, но только потому, что Амай требовал чистоты даже от таких, как она. Но до того приходилось долго стоять, унизительно пялясь в пол, ожидая, пока за нее хоть кто-нибудь примется.
– Спасибо, Юсси, – прошептала она.
– Красный Амай запрещает благодарности, – сурово сказал Юсси и улыбнулся, смягчая сказанное: – Не стесняйся, мой других, и чистота найдет твое тело.
«„Чистота“ уже нашла мое тело, – с горечью подумала Марьятта. – Разве ты не видишь, Юсси? Я чиста настолько, насколько это возможно. И если быть собой означает быть грязной, то я желаю забиться в самый дальный уголок этого острова».
Клубы пара чуть схлынули, и на глаза попались Мария и Лотта. Экотаоны равнодушно отмывали двух грязных животных, не стесняясь касаться их пенисов. Но делали это скупыми движениями, будто отбывая ненавистную повинность. Впрочем, повинностью это и было.
Горячая вода полилась Марьятте на грудь, и она с наслаждением закрыла глаза. А когда открыла их, то заметила у второй печи Вирпи. Обладательница черных глаз следила за огнем. Ее главный атрибут, широкополая шляпка с лентами, остался где-то снаружи этой огромной бани. Рабочий сарафан, промокший от пота и влаги, обвис.
Но Вирпи была известна не только тем, что каждый третий день отвечала за работу каменных печей, или врачевала, или носила ту ненавистную шляпку. Вирпи исполняла волю Амая. Именно благодаря ее рукам женщины, отвергнутые мужским началом, становились в Иатриуме экотаонами. Срезались волосы, усекалась лишняя плоть, смыкалось естество.
При виде этого сосредоточенного чудовища, орудовавшего кочергой, в голове Марьятты зазвучал собственный крик, эхом пришедший из глубин памяти. Перед глазами возник образ пылавших холмов, не имевший ничего общего с реальностью или тем, что на самом деле происходило в том раздутом сарае, который полагалось величать Иатриумом.
«Я убью тебя, Вирпи. Разделаюсь с тобой твоими же инструментами. Как тебе это, а? А потом загляну в твою дырявую душу и посмеюсь. И буду хохотать, пока не лопну». Эти мысли доставили Марьятте неожиданное удовольствие. Мстить и угрожать обидчикам, хотя бы и мысленно, было очень приятно.
Пусть и не сразу, но до Марьятты дошло, что Юсси остановился. По какой-то причине прекратил ее мыть. Она перевела на него вопрошающий взгляд и все поняла.
Парень не сводил глаз с ее страшных ступней.
В груди Марьятты зародилось бездонное отчаяние. Ее ноги походили на ноги Аннели. «Уже мертвой Аннели», – напомнила она себе, только вряд ли это что-то меняло. Обе ее ступни не имели по нескольку пальцев, отчего она прихрамывала. Оставшиеся большой палец и мизинец – оба здоровенные и длинные, росшие чуть ли не от самой пятки, – не позволяли нормально ходить.
Марьятта никогда не увязывала эту особенность с той неприязнью, которую вызывала у мужчин. Пребывая в Яме Ягнения, она все ждала, когда спустится тот, кто признает в ней женщину. Но вот беда – снизу не было видно лиц тех, кто подходил к колодцу. Иначе она бы увидела ужас в их глазах.
Внезапно она все поняла. Причина неприязни лежала на самой поверхности. Страх общины перед Саргулом, облачным демоном, выливался в недоверие к птицам. Живым или огромным стальным – не имело значения. Главное, женщины с птичьими ногами тоже внушали подлинный ужас. Словно Саргул таким образом пытался проникнуть в общину. Вот и ответ. Будь Марьятта поопытнее для своих пятнадцати лет, поняла бы это сразу.
– Оставь их, Юсси, я уже чистая, – бросила она, закусив от стыда нижнюю губу.