-Нешто это и правду сыном моим было?
Окудник почесал щеку.
-В огонь надо, - отозвался непонятно, - огонь очищает, слободит. Земля в себя забирает, переламывает, загнивает. Покою не даёт.
Холодно стало в груди у Милавы, тесно. Сыночка своего она земле-землице отдала. Вот, значит, как.
-Ступай, - поторопил окудник.
***
С той поры не стало ей сна. Как ночь, так чудилось ей в углу копошение. Ворочался там глиняный ком, царапал дерево домашнее ломаными косточками, шелестел:
-Мама, мамочка… Холодно мне, голодно…
Забывалась только с рассветом.
Соломушка охала, причитала, но язык не распускала. Про окудника молчала. Понимала: прознай люди саженого, горько им обоим придётся.
Милава с лица спала. Ела только яблочки, дома днем не сидела, в сад выходила. Лежал там пруд, старый, тихий, для утехи выкопанный. Глубокий, с темной непроглядной водой. Милаву он страшил, близко не подходила. Посиживала на берегу, опускалась в высокую траву. Томилась.
Мужа не было, а кроме него, никого Милава не помнила. Нянька баяла, с пожара саженый её вынес, в беспамятстве. На красу польстился, за себя взял. Побаловался, да после сына отступился.
Винил, что сына не сберегла.
Милава и ответить не могла - прав был.
Что за жена она теперь? Ветошь, за ограду кинуть да забыть.
Вечером пришла к забору, села на скамейку, между кустами смородиновыми. Опустила голову на руку, задумалась, соловьев заслушалась. Тихонько скрипнула калитка и нянькин голос проворчал:
-Гулять гуляй, а жену не забывай! Ишь, бесстыдник! Как опросталась, так нелюба стала! Ума хватило взять, ума нет удержать. Где это видано, чтобы птицу с конем вязали?! Его вина, а ее карают!
Милава затаилась. С кем говорила нянька, понять не могла. Соломушка речистой не была, из избы сор не носила. Значит, кто-то свой, домашний, близкий.
-Уймись, уймись, старая! Утихни, - ответили ей и Милава узнала говорившего.
То был старшой уряда саженного, Бучило. Верный человек, при доме столовался, мужу ее правой рукой приходился.
-Не обидит твою лебедушку. Не злой он человек.
-Не злой, да слабый! Нутро труха, гнилое! Уж лучше бы лютовал! - впервые Милава такие грозные речи от няньки слышала.
Дивилась.
-Ишь, разошлась, - устало проворчал старшой. - Иди лучше, спать свою голубку укладывай. Не случилось бы ей в петлю полезть…
-Типун тебе на язык, чирей на поясницу! Мужа ко двору приведи, довольно ему по девкам шататься…
Взялась Милава под сердце. Нешто обманул?
-Жену он ищет, старая, - вдруг проговорил Бучило. - Второй в дом ввести хочет. Сын ему нужен. А с этой, красной птахи, каков теперь спрос.
Охнул вдруг, а нянька забранилась по-черному и взашей вытолкала. Скрипнула калитка, звякнула щеколда.
Пошла нянька в темнеющий сад, по имени Милаву окликая. А та, напротив, к забору прижалась. Метнулась к воротам, приоткрыла калитку и на улицу скользнула.
Солнце в пыль садилось. Милава замерла на миг - из дома она одна не ходила прежде. Нащупала идущую вдоль забора веревку, крепко за неё ухватилась, да и зашагала следом за Бучилой. Тот, ей на счастье, явился пешим, а пригляда за собой не подозревал. Топал сапогами по другой стороне, по сторонам башкой не вертел.
Люд с улиц убирался, по домам прятался. И то верно: ночью только совсем шалые оставались. Милаве нянька про то сказывала, а уж няньке она верила. Ночью горбыни сны видели, аккурат как люди. Только сны их к человековым меркам не приспособлены были, оттого опасны. По улицам ходили, через заборы глядели. Небрежного человека могли закрутить, с собой увести. Куда - никто не знал.
Но если за прядево держаться, беды не будет. Не увидят, не зачуят, стороной обойдут. За свово дружка примут. Девки траву чесали, после из той травы веревки вили. После красным красили и по улицам протягивали, калитки да дома окручивали.
Когда Бучило свернул в проулок, солнце совсем ушло, лучи втянуло. Враз захолодило. Милава в одном домашнем летнике выбежала, ноги да плечи знобью накрыло.
Бучило протопал сапожищами по крыльцу, отворил дверь - на улицу широко плеснуло хохотом, женским голосом, крутым гусельным перебором. Милава заглянула в окно.
Отпрянула, укусила себе пальцы, чтобы не крикнуть.
Попятилась и так же медленно, по веревке, пошла обратно. Веревка обжигала, кусала пальцы, но Милава не чуяла. Как сонная, брела вверх по улице, руками по вервию перебирая. Маячило что-то впереди, как белье на ветру хлопало. Милава мимо прошла, висок только мягким омахнуло.
***
Нянька руками всплеснула.
Милава зашла, прислонилась к двери, остановившимся зраком обвела горницу. Куклой себя чувствовала, тряпичной, бессмысленной. Одна дорожка теперь ей: удавиться на своих косах.
Соломушка промолвила что-то, исчезла. После явилась, мягко потянула за собой.
-Пойдём, девонька. Пойдём, что покажу… ох, беда.
Милава послушалась. Пусто было в голове, что в решете. С неба тянуло холодом, в саду трава оплетала ноги.
-Давно, давно надо было, да всё муж твой, да дружок евоный, всё отговаривали. Ох, дура я, что слушала…
Так, приговаривая, дотянула до пруда, непроглядно черного. Взвела по мосткам. Милава ступала покорно, как корова в стойло.
-Перстеньки-то не растеряла, саженая? - Соломушка тряхнула её легонько за плечо.
Милава очнулась, помотала головой: все колечки до единого так на пальцах и сидели.
-Нагнись, что покажу.
Милава нагнулась послушно. Сморгнула, удивленно выдохнула. Увидела: горело сквозь водную толщу злато кольцо с обод тележный. Лежало прямо на дне, недалеко от мостков. Как раньше не разглядела?
А раньше в сад ночью и не ходила, а к пруду тем паче.
-Что за диво такое, Соломушка? Или мерещится?
Не ответила Соломушка. Подшибла ей ноги в коленках, в спину толкнула - и полетела Милава вперед головой. Руки только успела вытянуть, кувыркнулась, но не ушиблась. Застыла. Не расступилась вода, не разбилась под ней - стояла, что лёд. Чёрная, гладкая, а под ней так же горело кольцо. Ровно кто пяльце обронил.
Милава, как голову ей обнесло, потянулась вперед, а кольца на пальцах вспыхнули тем же золотом, размылись, облегли кисти, пястья…
Задрожал тут пруд, будто туго натянутое полотнище.
Милава опомнилась, вскочила на ноги.
А огненный обруч словно того и ждал.
Возьми и выскочи следом. Встал напротив, ростом с саму саженую.
Милава ахнула, закрылась руками, и от пальцев, от колец словно бы канитель протянулась к ободу.
-А-а-ах, - сдавленно, шепотом закричала Милава.
Обод провернулся, встал на гурт, а в середке его тень Милавы проклюнулась. Как из зеркала выглянула, только наряд другой, незнамый, и голова каким-то убором прикрыта.
-Нешто смерть моя, - Милава потянулась к отражению, а то возьми и обхвати её.
Обняло с боков, опалило с головы до ног, и встала Милава в обруче, руки растопырив.
Зашептало ей в уши, запело, заныло скороговоркой, занялся у Милавы дух, закрылись очи.
-А-а-ах, - сказала, когда выпустил её обруч.
Разъялся на тонкие кольца, и обвили те кольца ей тулово, волосы, голову. В голове той теснились, роились новые думы.
-Милава! Милавушка!
Оглянулась Милава. От жарного золота темнота исстрепалась, выцвела, в корни травы ушла. Стоял на мостке муж, белый, что сметана.
-Зачем же ты платье моё от меня сокрыл? - шепотом грома громче спросила его Милава. - Зачем перья мои сжёг? Зачем неволей к себе принудил?
Муж хватал ртом жареный воздух, не мог отвечать.
Давно ли так сама Милава стояла, оглушенная?
В пруд она тогда упала, в пруд затянула высокая вода, а саженый её вытащил. Перья сорвал, изничтожил, чтобы память обратно не пришла. Чтобы не сыскали птицы-сестрицы, не явились за ней - золотые перья, железные носы.
-Что же ты наделал, - Милава закинула голову, чувствуя, как закипают глаза горячими, горючими слезами, - что же натворил.
В небушке, звезд ярче, одно за другим вспыхивали золотые яблочки.