Варда опустил плечи и отпустил Сивого.
— И ничего невместного не зачуял?
Сивый руками развел.
— Чего чужачка по ночи пришла? Любушка чья-то?
Варда вдруг помрачнел. Потер переносицу.
— Пойдем. Есть у меня одна мысль, проверить надобно.
У дома Акулины Варда сразу с задов зашел. Пригляделся к окнам, на корты встал, поводил ладонями над землей.
— Пушину спрашивать будешь? — спросил Сивый.
— Придется. Травы живой нет, так хоть ивень поспрашиваю...Ночью как раз мороз хватил, должен был доглядеть-запомнить.
— Добро. А я тени попытаю. Дом, чую, на человековой саже стоит. Жииирная — сласть! Чай, жарко в таком яриться-еться, как в домовине греться, а? — и засмеялся, зубы показывая.
Ушёл-убрался. Варда же снял с пояса зуб, порезал ладонное мясо. Сложил руки лодочкой, перелил туда, как в чашу, руду.
Выдохнул длинно, языком чуть крови коснулся. Выдох обернулся белым облаком, пушиной сел на алое зеркальце.
Варда запел-заговорил:
— Как заря-сестрица зорит, так девка снег полет, как галка летает, так ивень-братец всё видит, да всё знает. Где кость лежит, где вода столбом стоит, где кровь кричит, где зверь рычит — мой спрос, твой ответ.
Подернулось зеркальце морозным покровом, точно простая криничка. Варда смотрел — видел. Складывались узоры, рассказывали. Вот шагнули в дом две фигуры, затворили за собой дверь. Вот к окну качнулась тень, не разобрать — мужская, женская ли. Стояла там долго, все видела. Вот попятилась, а к дому другая подкралась — таясь, воровским обычаем. Тоже сунулась к окну, углядела да отпрянула. Пождала-потомилась, да и прочь убралась.
А прежняя вернулась, и не пустая. Показал ивень, что в руках у тени белой ровно куколка маленька. А той куколке тень возьми да оборви волосы. Скребнула ногтями раму, пристукнула сердито кулаком в окно. Сгинула.
Задумался Варда. Опустил голову, смутно улыбнулся.
Сивый обошел жилище, хмыкнул, кинув взгляд на разворошенную постель. Густо, терпко пахло недавним сопряжением. Посмотрел в угол, царапнул каблуками половицы. В ответ зашуршало в подполе, ударило в стену со стороны кухоньки.
Кнут опустился на лавку.
— Ну? — сказал. — Долго шкериться будем? Сама выйдешь или на крюках вытащить?
Вновь застучало, заскрипело протяжно.
— До трех считаю, — Сивый опустил руку, уронил плетку. Раскрылись клювы у жадной говорушки. — После не обессудь, гарница, по бревнышку домик твой раскатаю. И печь не пожалею:дуну, плюну, в пыль развею. Ну?! Раз. Два...
Вскрикнуло по-птичьи. Из угла выпала сажей вылепленная фигура. Постояла так и пошла, неловко выворачиваясь, к кнуту. Тот смотрел, играя говорушкой.
Вот, подошла. Встала. Терпко запахло жареными костями.
— Поздорову, Акулина-смуглянка. Сказывай теперь, что видела.
***
— Не сбрехала твоя Миронья, Акулина и впрямь жирок нагуляла. И ты верно угадал — стергу она вывела. Яичко в лесу нашла, вспомнила дедовы сказы. Обрадовалась, дуреха. Прилежно высидела, стерга ей, как на ножки встала, и клад открыла. Ну, та сразу в узел, накупила всего... Видать, тогда, на ярмаронке, покуда с маклаком рядилась, ее тать и срисовала. Прознала, что Акулина при богачестве, вызнала, кто такая да откуда. Решила от пирога отщипнуть. Да не ко времени сунулась: никого не должно было быть, но было, аж стены ходуном ходили...
Сивый усмехнулся. Варда среди кнутов слыл тишайшим, к людве бережным. От того пуще веселился его товарищ.
— В общем, убралась пустой. Ночью, видать, собак спужалась, через тын полезла и застряла на дудках. Тут ее стерга за вареник и сцапала.
— А куколка? — задумчиво напомнил Варда. — Куколка у Акулининой дочери... И после — у той же несчастной сороки-воровки. Неужели метка?
— Про куколку Акулинка клянется, что сама не ведает, откуда дочка взяла. В один ден появилась, баба думала — сама дочка смастерила, рукастая же была. Вот. Что до воровки — могла и подрезать диковинку. Подумала, что на жир поделка.
Варда покачал головой, хмурясь. Не сходилось, не клеилось.
— Разбил ты ее после?
— Чернушку горелую-угорелую? Развеял.
— И правильно. Что ей маяться.
— Пф, да я со скуки говорушкой разметал, — удивился Сивый. — Да и плеточка моя давненько не гуляла, а там мясо, пусть и угольное...
***
Свинку — розовое рыльце, черное копытце — пожертвовал набольший. Кому, как не ему.
Он же и обиталище свое уступил, под кнутово приготовление. Сам с семьей к родичам на время перебрался. Кнуты дверь замкнули, печной огонь умирили, окна настежь растворили. Света не заводили — Луна была.
Сивый, держа в голове виденное, сложил ловко из веток куклу, обмотал мясом, приладил голову — набитый золой шар. Малый, на дитя, ношеный сарафанишко принесла Вардова знакомая. Обрядили.
— Ой, — поморщился Сивый, оглядывая их рук творение. — Ну и хрень. Я бы стороной обошел — вдруг припадочное, укусит? Неужто стерга совсем тупая?
— Добро бы так, — вздохнул Варда. — Зато мясом пахнет, слышишь, как?
— И людвой воняет, — согласился Сивый. — Аж в слезу шибает.
Остался черед за малым — оживить, на резвы ножки поставить.
Тут уж заделье для двоих образовалось. Варда снял с пояса костяной зуб в футляре, отворил кровь себе. Напоил, накормил куколку досыта.
Сивый тоже без дела не стоял — прошелся по выстуженной горнице, каблуками отбивая-царапая, протанцевал кругом малым да большим, рисуя стёжку-дорожку.
Перенял куколку у Варды, взвесил на руках — потяжелевшую, сытенькую. Поставил на след. Та сперва колом торчала, а потом вздрогнула да пошла.
— Ишь, шибко почесала, — одобрил Сивый, глядя на куколку. — Шустрая, твоя кровиночка.
Куколка мясная дала кружок, затем еще один, по проторенной Сивым дорожке, с каждым шагом прибавляя в росте.
— Совсем большая стала, — согласно вздохнул Варда.
Оба умиленно смотрели, как куколка прошла последний круг и встала там, где надлежало — у самой у двери.
— Пора и в мир выпускать.
Не подвела куколка. Со стороны глянуть — от дитяти не отличить, только уж больно неуклюжа да косолапа. Ну да стерга тоже смотрины устраивать не будет.
Выкатилась куколка на улку. Поковыляла бойко. Как было наказано, всяк люд по домам сидел, псин и тех зазвали. Сивый по крышам пошел, а Варда — низом, тенями.
Не могла стерга такову прелестницу увалистую не заметить.
***
Уж кажется — коли сами кнуты велели нос за ворота не совать, так и сиди, не выкаблучивайся. Но то не про Марьку было. Сызмальства девке не жилось ровно, будто с шилом в одном месте уродилась. Всё ей надо было знать, всё ей интересно потрогать. Атя так и отдал, в горошинки — чтобы уму-разуму набиралась, к делу доходному приложилась. Вот и сейчас улучила момент Марька, улизнула.
Больно охота на сияние еще поглазеть. Когда еще случится? Завтра ужо и обратно сбираться, к Молоту-дядьке.
Никого на улочке. Даже взвою собачьего не слыхать. Не пужлива Марька была, а тут оробела. Шла тихо-тихо, вдоль заборов кралася, жалась бочком, спиной.
И страшно ей было, и — приятно, щекотно. Будет, что прочим рассказать-поведать, думала. Вдруг, увидела — майкает что-то впереди. Луна свежая стояла, во всю силу играла, так и разглядела: дитятя. Ох, подумала, как же такая малявочка и одна? Видать, мамка заснула, а та и потопала гулять. Беда, беда.
Повертела головой — никого. Только в переулочке ветер ком светленький какой-то гонит-катит. Вниз, вниз по улочке — Марька так глазами и зацепилась. Клубочек-колобочек вроде из шерсти, да так резво скачет, да прямо к ребеночку... Вдруг — изменилось, как наизнан вывернулось. Сморгнула Марька, увидела: стоит на четырех ногах собака не собака, а как большая овца в соболиной шерсти на волчьих длинных ногах, да со старушечьим лицом, с носом как у комара, лупоглазая... Встряхнулась, запела тонко. Побежала к малютке.