— Сумрачный ты какой-то, Сумарок, — сказал кнут с порога и сам своей шутке посмеялся.
Принес с собой морозный смоляной запах да девичий дух, сладкий, что пряник. Сумарок только поморщился. Злиться не мог. Девка из головы не шла. Куница. Дурит его.
— Хватить глаз пырить, айда на воздух. Денёк-от погожий, пригожий занимается! Паче задел есть — угадаешь?
Сумарок, хмурясь, поднял взгляд на сияющего Сивого.
— Нет, — сказал мертвым голосом. — Неужели?
— Второй мешочек подогнали. — Сивый потёр ладони. — Пойдем смотреть.
Головной уже был там, у стены. К дереву подойти не мог — держал кнутов отворот. Напустился было на Сумарока, но под взглядом Сивого осекся, попятился. Мешок гляделся как первый и начинен был тем же.
— Жальники не губили? По озорству злому или умыслу? — спрашивал Сумарок, пока Сивый кругом ходил.
— Не упомню, — отвечал головной.
Мял шапку. Жарко ему было, хоть и окреп морозец. Носом шмыгал, с ноги на ногу переступал.
— О таких бесчинствах точно бы донесли. — Говорил, следя беспокойным сорочьим глазом за Сивым. — Пропащих тоже не выискивали. Пришлые косточки. На третью ночь опять что ли, ждать?
Сумарок только плечами повел. Сам бы хотел знать.
Задаток ему головной честь по чести отвалил, гаман изрядно потяжелел. От дела Сумарок не лытал.
Сивый всё бродил; шаги считал или искал чего. Сумарок же стоял над костями. Что-то его мучило, поклёвывало, покалывало. Был он дометлив а сейчас же будто смотрел и не видел.
Даже Глазок ослобонил, чтобы тот поглядел.
Узел. Узел присмотри.
— Погоди-ка, — остановил Сумарок кнута, взявшегося закрыть мешок.
Пригляделся к узлам. И признал — случилось ему в подмастерьях у скорняка трудиться. Узел скорняжный он накрепко запомнил. Кто вязал, тому явно не впервой кожу шить. А мясо снять? А подвесить?
— А ну-тка, сбери обратно. Помнишь, как уложено было? А что если не поднос сие? Что если... как опару на костях поставили? Да либо мы сняли до времени, алибо не взошло, закисло?
— Как куколка насекомная? — Сивый глянул, едва искру не высек.
Сумарок кивнул.
— Та-а-ак. Верные твои слова. Об заклад бьюсь — косточки тоже вороными скажутся. Кого думали вывести? Какого-такого складня ладили?
Сивый выпрямился, зашагал, хрупая снегом. Думал. Сумарок тоже умишком скрипел, шевелил губами. С костями, тем более вороными, кто бы осмелился возиться? А тут пестун нашелся, чаял вывести кого-то из страшненького куля.
Но кто? Сумарок в толпе Глазком смотрел — ни один сущ не мелькнул. Да и не впустила-выпустила бы борозда окрутничья, здесь злодей сидел. Под человековой личиной прятался.
Чтобы так мясо ободрать да мешок сшить да на дерево подвесить — и время нужно, и силы немалые.
Сумарок поднял глаза на головного.
— Где тут скорняжная лавка?
***
Лавка нашлась скоренько, но стояла запертая. Мастер либо веселился-праздновал, либо отсыпался. Сумарок сунулся к темному окну, прижался носом.
Сивый же тянул ноздрями воздух у крыльца.
Проговорил что-то негромко, себе под нос.
— Дверь отомкнуть надо бы, — прошептал Сумарок, оглядывая хитрое замочное устройство.
Собаку поставили, ишь. Видать, есть, что беречь.
Сумарок призадумался, как бы бережнее отворить-отомкнуть засов — собачью голову. Из лыка плетеная, с зубами гвоздяными, с глазами слюдяными...
Сивый же думать не стал. Оскалился, выщерился на псину, зарычал. Та и раскрыла пасть, отступилась.
В лавке Сумарок первым делом испугался чучела. Лупало оно глазами, качаясь на веревках, изображало неведому птаху.
— Темно как,- проговорил Сумарок.
— Что темно, ладно. Запах чуешь ли? Слиянный. Аккурат как с дерева снятый... Разложить не могу его, развязать.
Сумарок открыл Глазок. Тот в темноте всяко лучше разбирался. И вот — углядел женский прибор.
Скорнякова жена. Та, что дитя просила.
— Не один мастер живет. — Меж тем говорил кнут. Зацепил что-то в потемках, загремел, шикнул с досадой. — Слышишь? Баба у него есть...
Не один скорняк работал? У Сумарока от догадки даже голова закружилась.
— Двое их. Двое, как один. Мы потому и не можем понять, кто такой. Искали то одного... Одну? А их — двое.
Замер кнут. Выдохнул:
— Ларва.
— Кто такая?
— «Двое, как один», — повторил Сивый его слова. — Давненько я ихнего брата не встречал. Ларва когда в силу входит, не всякий мормагон управится. Двое сливаются, когда час приходит. И кожу снять, кости сложить — ларве по силам. Только зачем бы...
— Затем, что дитя пытают себе вырастить, — сказал Сумарок, чувствуя, как мураши-мурашки по хребтине бегут. — Из костей вытянуть. Первые две зыбки или мы растревожили, или не сложилось что. А древо под подвес выбрали, потому что — нахоженное.
— Стало быть, сегодня у них последняя ночь, завтра из Стогно прочь повалят. Последнюю жертву сегодня возьмут. Одна попытка осталась. Но кого? Кого выберут? Кости со второго мешка я обмою, но даже если магесница вновь — тут их в Стогно изрядно. За каждой не уследишь.
У Сумарока чаще застучало сердце.
— Погоди... А если та девица-куница и впрямь магесница? Её они могут прибрать?
— Могут, — Сивый задумался. — Хм. Думаешь на живца споймать? Голова!
Похолодело все внутри у Сумарока. Не желал он того. Сердцем понимал, а умом знал — надо спытать. Сущ её зачует, затянет, а там — можно брать.
— Значит, надо, чтобы она ларве приглянулась, — говорил меж тем Сивый, прутиком помахивая,- танцует, говоришь, жарко? Что молчишь-то?
— Другое надо придумать, — Сумарок потер виски, — опасно девку подставлять. Не хочу... Чтобы навредил ей.
— Или така сладкая, а? — Сивый насмешливо посматривал.
— Другое придумать, — упрямо повторил Сумарок.
Сивый со вздохом толкнул от себя любопытное чучело.
***
Кости оказались вороными. Никто не удивился, да и времечко истаивало. Сумарок думал-гадал, как ларва магесниц к древу, в безлюдье, вытягивает. Ведь не круглые дуры девки. На какой манок шли?
— Что если материал роль играл? — вдруг сказал Сивый.
Сумарок молча уставился на него. Привыкнуть успел к странным, впроброс, словесам.
— Если не все равно ларве, на чем ребеночка выращивать? Например... чтобы добрые? Или красивые?
— Добрые, — прошептал Сумарок.
Кликуша на этом же ловила. И магесниц могли так же споймать — плачущим ребенком.
Была ли куницей доброй? Сумарок про то не знал. Но весёлой — да. Храброй. Живой. Необычной.
На третью ночь гремело все кругом, ходуном ходило. Никто не спал. От музыки да песен у Сумарока кружилась голова. Карагоды вились — один другого краше. Где одно коло, где два, а то и три зараз. Ярусные, хитрые, фигурные. От полыхающих ставов само небо горело.
Луна поднималась на цепах, в зареве как в простудном румянце.
Искал Сумарок магесницу; и встречи желал, и надеялся,что разведут дороги.
На сей раз окликать не пришлось, сама встала. Улыбалась открыто. Другие девки как — ресницами хлопали, хихикали. А эта просто глядела.
Жаль, подумал Сумарок, что голоса нет.
— Я... того. Прогуляться хотел позвать, на реку. Выйдешь со мной?
Руку протянул. Она подумала — и вложила в его ладонь свою. Улыбнулась озорно.
Так, рука об руку, и пошли. На них не смотрели — в ночь многие любились где придётся, но Сумарок чувствовал глаза в спину. Надеялся, что кнут за ними приглядывает, как обещался. Девушка шагала смело, сильно.
Неужто совсем одна, думал Сумарок. Ни отца, ни брата, иного опекуна?
Солнце садилось, в снег рядилось. Проклятое дерево приближалось, Сумарок сбавил шаг. Остановился совсем. Девушка обернулась на него, изломила бровь. В сумерках лицо ее казалось незнакомым. И все равно — чудно милым.
— Слушай... Я сказать хотел.
Она склонила голову набок, улыбнулась зубасто. Глаза её поблескивали, как два озера. Серые, почти голубые.