Встречник повторил её движение, спряжно, один в один. Так и стояли друг против друга, с ручными зеркальцами на цепках, с запрятанными вглубь солнечными огоньями.
— Ты что здесь одна сёртаешь? — первым спросил парнишка.
Сердито пришмыгнул носом. Голос у него ломался, ровно у недоросля.
Июль недобро сощурилась. Шёл-поднимался парень с чащобного дна, значит, человеком быть не мог, но зеркальце её смущало. Солнце-сонечко златогривое в руки тьманникам не шло. Да и обличьем малый на манилку не тянул — лицом чист, волос светлый, глаз прозрачный. Против неё, густокровной, смуглой, с толстым красным волосом, лесовик гляделся сухота сухотой.
— Тебя как звать?
Сказано же — наперво имя спрашивай. У тварей имена не приживались, болели да отваливались.
Парень чему-то смешался. Лицом он играл как человек. Или рядом рос-обретался, или подглядывал подплянником, рассудила Июль. Может статься, вообще ерничка, из тех, которые в дом живой злые люди подсаживают.
— Иверень прозывают, — ответил тьманник с вызовом. — А ты кто?
— Человек, — девушка усмехнулась.
За спиной захихикало, как ножом по стеклу проскоблило, но она не обернулась, только лопатки плотнее свела.
— Ищешь что?
— В гости иду.
У лесовика чуть вытянулось лицо. Мазнул взглядом по сумке.
— Живая еда? — спросил неуверенно.
— Гостинец. Масло, хлеб, вино. Теперь дай дорогу. — Подумала и добавила. — Миром разойдемся.
Он, поколебавшись, уступил, сделал шаг с узкой тропы.
— К кому идёшь-то? — спросил в спину.
Так спросил, что Июль ясно сделалось — знает.
— К бабушке, — ответила покойно. — Тебе какое дело?
Лесовик опустил глаза. Ресницы у него были как седая паутина.
— Пошли. Я ведаю короткую дорогу.
***
Без провожатого, мыслила Июль, она бы шла много дольше. Лесная утроба дышала вокруг, хрустела, вздыхала; звенел звоном медный колокольчик, смеялись дети, ворчал прибой, и девушка, раз зажав в кулаке солнечное зеркало, больше его не выпускала.
У бабушки она допреж не была. Мать не пускала. А сейчас вдруг — сама погнала, слово зачуяла чегой-то. Спекла сеночь хлеб, сбила масло. Всё своими руками, доцку не допускала. И наказала отнести бабушке. В самый Волк.
— Пора, доченька, — сказала, целуя сухими губами.
Июль опустила глаза, переступая древесной корень, голым шишковатым коленом выступающий из тропки. Поворачиваться нельзя было, но девица схитрила, подглядела в зеркальце: дорожка открывалась для лесовика, а за спиной Июль сразу таяла, ветви сплетались со скрипом, темнота стекала с крон, густая и сладкая на вдох, точно патока.
Июль сдержалась. Один обратный знал, что без провожатого она бы не прошла. Как и то, что переборчивый Волк не пустил бы к себе в нутро деву иной, не красной, масти.
Иверень остановился вдруг.
Поднял руку — между пальцами мерцала паутина. Июль отшагнула в сторонку, положила ладонь на простеганный сумочный ремень, словно придерживая пса за ошейник.
Крепче стиснула зеркальце.
Тропка ныряла на открытое место, ладонную выемку посреди деревьев. Кругло, ровно, гладко. А по центру прогала возилось что-то, пульсировало, точно черный цветок, силящийся раскрыть узкую пасть, туго стянутую намордником. Ни шума, ни запаха.
— Чогот. Чёрный огонь, — шепнул провожатый. Переглотнул и добавил. — Лесокол пришёл.
Июль задержала дыхание. Тронула за плечо тьманника, понуждая отступить.
— Дай гляну.
Лесокол сидел к путникам спиной: девушка видела широкие плечи, могутную спину, пегую гриву нечесаных волос. У ног его возился чёрный огонь — пожирал редкий свет, мерцающий от щёк белостволиц, распускал щупальца тьмы. Яро горел, во все стороны глядел. Рано заявился.
Девушка вышагнула, тьманник ухватил её за локоть. Пальцы его оказались ледяными, как домовинные гвозди. Июль ослобонилась — без рывка, Иверень её не со злого умысла прихватил.
— Спокойно. Мне с ним потолковать надобно.
Лесокол не шевельнулся, когда Июль села напротив, через огонь. Щупальца потянулись, коснулись волос, отодвинулись. Глухо заворчал огонь. Июль запустила руку в топкий, жесткий мех сумочного бока, погладила.
— Ты кто такая будешь? — голос у лесовика был глубок, точно погреб.
Говорил, не поднимая головы, лицо меховым капюшоном скрывала тьма. Не двигался, мощные руки расслабленно лежали на расставленных коленях, только пальцы шевелились беспокойно, плели — Июль разглядела — лестничку.
В иных землях, вспомнила Июль, лесоколов кнутами величали.
— Июль. К бабушке иду, гостинцы несу.
Пальцы на мгновение замерли, потом задвигались скорее. Крутили узлы, ставили заломы. Свивали.
— К старухе, стало быть. Ты ей кто?
— Внучка.
— Плохо за бабкой смотришь, внучка. Сказилась старая.
Июль подалась вперед. Уперлась руками в подошву огня: обжег тот холодом, но попятился, брезгливо подобрал юбочку.
— У меня еще есть время.
— Не поспеть тебе.
— Успею. Тебе лес колоть не придётся. — И, облизав зубы, на языке пре-мира, на языке обратного, добавила. — Дай время, кнут. Не справлюсь, спускай огонь.
Лесокол поднял голову и впервые посмотрел Июль в глаза. Как в окна чужого дома заглянул. Помолчал. Шевельнул литыми плечами.
— Уговор. Подожду.
***
Иверень не смел заступить на оскверненный черным огнем — чоготом — прогал. Тревожно тянул шею, волновался. Июль пристроила суму — та словно стала втрое тяжелее. Посмотрела в лицо провожатому. Лес не был щедр, отдавая ей помогателя, но лес хотел жить. Иверень замялся.
— Как бы я сказал? Сама должна была увидеть...
— К старой проводишь? — тихо перебила Июль.
Иверень молча развернулся.
Ветра в лесу почти и не водилось, Волк пришёл из породы буреломов — ломал хребты бешеным ветрам. В нем хорошо, надёжно было непогоду переживать — если пустит к себе, да после выпустит. Иверень скользил впереди, ступал неслышно; Июль тишком пыталась перенять его походку. Плюнула — лесовика ей было не повторить.
Окраинный лес кончился, наступал морочный виток улиточного — деревья здесь стояли гнутые, свитые в петли, как недужные, что макушку к пяткам закидывают, колесом ходят.
Иверень тронул девушку за руку.
— Тут меня держись, сичас быстро пойдём, чтобы не расчуяла.
— А ты по природе своей кто таков будешь? — спросила девушка, когда протискивалась следом за тьманником, в ушко древесное.
Тот обернулся на ходу, мигнул светлым глазом.
— Стень я, — признался застенчиво, — Маремьяны брат меньшой.
— По станам ходишь, людей моришь?
— Какое людей, собак я сушу, — Иверень тяжко вздохнул, — и то от дела лытаю, не по нраву мне. Люблю я собак, а и люди хорошие, весело с ними.
— Ну а сестрица твоя что?
— Злая она, — печально признался Иверень. — Щиплется больно, что твой гусь.
Больше его Июль не пытала. Паче — времени на болтовню не стало, лес вильнул и будто треснул-надломился под ногами. То открылось пустое русло, жила в тесных высоких берегах. Глубокое, хитрым кругом идущее, себя же за хвост кусающее. Мостом перекинулся остов — позвоночная цепка, арка ребер, всё между собой как будто слитое. Июль зверя, который мог бы носить в себе такую глыбу, не знала да и знать не хотела. Сумка к тому стала неподъемной, резала плечо. Июль взмокла; втянула торбу на спину, пристроила между лопатками.
Прислушалась — тихо было, только позванивало что-то из самой глубины, как будто кто со стеклышками игрался или корова выпасалась.
Девушка тронула мысом обувки костяную переправу. Тьманник же без страха встал у самого края обрыва, глянул вниз.
— Кто там? — справилась девушка.
— Да давно никто не живёт вро...
Не договорил, как без звука выхлестнулся перед ним крюк — Иверень прочь шатнулся, но не уберёгся. За ногу его цапнуло, вниз поволокло.
Июль успела. Подскочила, дернула с шеи алые бусы, ударила понизу, отбивая добычу. Уметнулся крюк в обратку, только борозду в лесной пади прочертил.