Ожить рассыпалась вонливой шерстью. Упали птичьи головы с раззявленными клювами. Сивый щелкнул плетью, прибирая говорушку.
– Или не молодцы мы, любовь моя?! Любо глянуть, как убрались!
– Не молодцы, – хмуро отозвался Варда, – смотри, сколько голов ушло. За каждого отвечать перед Невестой будем.
– И–и–и, – по–жеребячьи вздернул губу Сивый, – впервой, что ли?! А мальчишку прибрать бы. Раз одним глазком колпаки углядел, то верное дело – наш будет.
***
Так следовало: убить, а мясо сердечное съесть, а кости в землю закопать и кровью полить. Тогда, куколка говорила, вырастет под землей колода, а в колоде той – твой милый-желанный. Надлежало его железом выкопать, железом выбить из колоды, и тогда уж точно никуда не денется.
Амуланга слушала, вздрагивала. Сжимала худые кулаки.
– Один ли способ верный? – справлялась слабым детским голосом.
– Один, – твердила куколка.
Просила есть. Да не кашей теперь девушка её потчевала. Подносила к груди, точно младенца, и жмурилась, и зябко дрожала, когда под грудь впивался круглый пиявочный рот.
***
Так было. Повадился к дочери головы кнут в обличье змеином. Из самого логова выползал, и ну с девкой баловаться, ну кольцами сжимать. Душит, силы тянет, сохнет девка – синцы по телу, щеки ввалились, с лица спала, волосы лезут.
Худое дело, одним словом.
Чтобы беду избыть, вот что надумали родичи: в следующий раз, как нагрянет, чтобы девушка его на коленях убаюкала–усыпила, а пока тот в змеиный облик не перекинулся, цепями связать.
А после – после сжечь.
***
День, ночь – не выбирал. В любой час явиться мог. Вот сегодня пришёл, когда стемнело, да выпукло обнесла ночь серый блестящий шар на длинных цепях.
Амуланга шла легко, в темноте она хорошо видела, в темноте не страшно было. Кнут встретил уже у самой ограды.
– Любый мой! – ахнула. Как близко подошел. Ещё видел чего, пожалуй. Подбежала, робко оглядываясь. – Не бережёшь себя совсем, у нас псы злые, быстрые, охотники меткие…
– Так и я не пальцем деланный, – ровно отозвался желанный.
От голоса его Амуланга растаяла. Обняла за шею, прижалась к груди.
Счастье. И очень скоро – совсем её будет. На века вечные.
***
– Возьми у меня с головы волоски, – велела куколка, – а как будете забавляться с кнутом, улучи момент, да свяжи ему руки в запястьях, да горло.
– Разве ж удержит, – засомневалась Амуланга.
Волосики у куколки были тонкими шелковинками, будто былинки. Но послушалась, взяла. Скользили в пальцах, как червячки. Заплетались колечками.
***
– К чему тебе столько рук…
– Чтобы крепче тебя обнимать, – сонно улыбнулся кнут.
Улыбнулась и Амуланга.
Вроде как играя, вроде как шутя вытянула из волос куколкин подарок. Обвязала сперва два запястья крепко, потом другие два вместе соединила. Варда молчал терпеливо, отдыхал, утомленный долгим телесным разговором.
Голова его лежала у Амуланги на голых бедрах, еще хранящих любовную испарину.
Амуланга, помедлив, склонилась, поцеловала своего желанного в горло – гладкое, без щетины и кадычного выступа. Мокрыми холодными пальцами затянула ниточку.
И – глазами встретились. Улыбка вдруг болью в затылке отозвалась, тягуче заныл куколкин след под грудью. Варда дернулся, подорвался, крикнуть хотел, да рот ему ровно паклей забило, полезли между губами льняные волосы. Вскинул руки, а те не в шутку канатами увязаны пудовыми, не сдвинуться.
Метнулся, глянул дико.
А тут и родственнички подоспели.
Бросили сверху сеть из цепей собранную, повалился кнут на колени, шевельнуться не мог, только глазами Амулангу держал.
Девушка молчала. И только когда на голову кнуту платок накинули – только тогда опустила подбородок.
***
Хлестнуло ветвями дерево – ожгла щёку Сивого красная полоса.
Заворчал тот, сузил глаза.
– Варда твоего, – молвил, играя желваками, – только немой о возжании с хлебным скотом не упреждал. Сам виноват, что попался.
– Сам виноват, – горестно скрипнуло дерево.
Качнулось, нависло над Сивым. Заломило висельные ветви.
– Помоги ему. Добром прошу. Оба же из–под моих корней вышли, росли вместе…
– Вот только дурень он, а не я, – фыркнул сивый.
Железным когтем щелкнул по железным зубам. Сплюнул.
– Твоя воля. Помогу.
***
– Уговорились ведь, что жечь будем, – оторопел глава лугара.
Удивился так, что даже бородавка на щеке побелела. Только беду изжили–избыли, на хижих потратились, а тут опять…
– А мне всего надо, что с живым попрощаться, – потупила глаза Амуланга.
– Не следовало бы, дочка, тебе к нему входить. И так гляди, как измучил – кожа да кости. Немочь, как есть немочь…
– Что он мне сделает, в цепях да железе, – прошептала девушка.
И без голоса, продолжала мысленно. Про куколкину хитрость родичи не знали, оттого кнута безголосым считали.
Амуланга прошла в шатер, где в клети, на двенадцати цепках прикованный, томился кнут.
Тот сразу вскинул голову, устремил на нее взгляд. Недобрые глаза у него стали, тёмные, отчаянные. Железо пекло грудь, тянуло живое тепло. Нож она по куколкиному совету в ту же ночь собственной кровью выпоила, оттого вырос тот, вытянулся, ровно клык железный.
– Здравствуй, желанный, – прошептала девушка.
Села против клетки, слабо ухватилась пальцами за прутья. Плохо ей было – голову туманило, во рту сохло. Волосы прядями вылезали, живот к спине прилип, до того худа сделалась.
Куколка утешала. Поправишься, говорила, стоит только сердце съесть. И любимого вернешь, и себя найдёшь.
Вот она и пришла.
– Смотри, что у меня для тебя есть, – сказала. Потянула из–за пазухи нож. – Не бойся…
***
Сивый присвистнул. Щелкнул зубами на рогатые черепа, стерегущие ворота – те и рассыпались. Сивый переступил обмякшую цепь – дохлую железину – прошелся гоголем.
Темен был лугар, спал лугар. Не ждали кнута.
Не ждали, не звали, сам пришел. Потянул носом, свернул куда следует, мимо проводов, в Козу сплетенных прошел, да прямо к шатру. Оттуда и било вонью хлебного скота.
Навстречу ему вышли пятеро. Хижие – по осанке видать.
При оружии, в сбруе сборчатой, тяжелой оплетке – для боя. Стража ночная, наемная.
– Нет у меня на вас времени, служивые, – сквозь зубы проговорил Сивый. – С дороги сойдите, миром расстанемся.
Никто не ушел. Разомкнулись–рассыпались молчаливо, встали по одному. Сивый сплюнул. Желал без сшибки обойтись – Невеста кровь Сирингария за много верст слышала.
Не случилось.
Бросились все разом.
Первого Сивый встретил раскрытой ладонью, вмял лицо до затылка, подцепил с падающего обережное ожерелко из крепких проводков, да заплел вкруг головы другого стража. Рывком притянул к колену. Отбросил. Выгнулся, когда со спины полоснуло холодом, срезал ногтями полоску земли и черной лентой прошелся по ногам ближнего, обернул колени к затылку.
Свалился тот, рассыпалась черной пылью земля.
Двое осталось.
Не железо держали – желтую кость в белое дерево оправленное, средство повернее.
– Разойдемся? – еще раз на проверку предложил Железнозубый.
Ничего не ответили, а Сивый предплечьем отбил первый выпад. Храбрые ребята попались. Людва, теплый хлебный скот, против кнутов только таких и могла поставить.
Трое побитых на земле возились, встать не могли – Старуха, кровь чуя, теперь силы тянула, и пока те жилы запрут, пока оторвутся, Сивый уже далеко будет.
Двоица эта дружная ему мешала. Наступала слитно, бок к боку, окутывала, опутывала вязкой сетью ударов, и не каждый Сивый успевал ловить, а бить смертью в ответ нельзя было. Сердился. Мешкать не любил, а тут приходилось.
Зашипел в сердцах:
– И–и, что с вами делать, доставучими!
Сказал – и ухватил обоих за лица, стянул да поменял личины местами. Оцепенели хижие, уставились друг на друга, а Сивый топнул, да вогнал хижих по колено в землю. Дала бы Невеста за такое по шее, но медлить не было времени.