- Наш он, кнут, - тяжело молвили из толпы, - отдай его нам.
- За что казните хоть?
Толпа заговорила разом, кнут недовольно качнул головой, вскинул руку, и голос остался у одного – у того, кто первым отважился заговорить. Луне кузнец, разобрал булыня. Важный человек.
- Ребёнка он заел…
- Брехня! – булыня рванулся, отгавкиваясь. – Нет на мне крови! Чист я!
Кнут потер подбородок, глянул сверху. Волосы у него были словно железные, а лицо – молодое, злое.
- Пустые слова или видоки есть?
Кузнец сжал кулаки. Проговорил угрюмо, глядя из-под обожженных бровей:
- Нет таких, врать не стану. Но все знают – он это, больше некому. Как появился, так и пропал мальчонка. Ничего не осталось, ни косточки, ни пальчика.
Кнут поиграл плетью в опущенной на бедро руке. Булыня видел, что сделана та плетка из птичьих клювастых черепков на цепках позвоночных. Клювы поскребли камень, оставили порезы сочиться белесой кровью.
- Хорошо. Срок у вас беру до первого солнышка. Как выйдет он, да коли не сыщу истинно виновного, его кровь – ваша. Хоть упейтесь. Добро?
Булыня протестующе распахнул рот, но пастушок человеков поставил ему ногу на грудь, запирая слова.
- Добро?- переспросил кнут, и железом морозным лязгнуло в голосе.
- Добро, - нестройно откликнулась толпа.
***
- А мы над людьми поставлены, чтобы их охранять, или забыл об этом?
- Как не помнить, любовь моя! – жарко воскликнул Сивый, сбивая плеткой мелкие тени.
Птичьи черепушки клювами щелкали, на лету их склевывали, не давали расползтись гнусу. Пока кнуты беседу беседовали, булыня сидел под деревом, тихий, словно гриб. Молчком сидел, тишком. Подумывал дать деру, единожды спробовал, но длинная рука темного перехватила его, встряхнула, на место вернула.
С той поры не шевелился булыня.Провожал глазами ползущие тени. Лесные, мшистые, животненные... Сколько пешком исходил, до сего дня кнутов не видал, а тут сразу два, и оба по его голову.
Тот, что первым заявился, от лютой смерти упас, прозывался Сивым. Носил простую рубаху некрашеного полотна, с широким воротом, штаны крапивные, обутку крепкую, круглоносую, на ремешках-стяжках, на толстой подошве. Волосы - видом ровно железные - на плечах лежали. Лицо узкое, подвижное, изменчивое, глаза быстрые да светлые.
Второй кнут – Варда. Ростом поболее, имел четыре руки, тёмную масть и норов спокойный. Одежа тож тёмная, рубаха с долгими, по пальцы, рукавами, поверх рукавов тех браслетами убранная, да с головной накидкой, да с длинной полой, по середку бедра. Штаны с карманами, а сапоги, кажется, совсем простые, на завязках. Волосы у кнута густыми были, с мелкими косицами, с лентами, с колокольцами.
На булыню оба глядели мало. И то, что он для них, хлебная скотинка.
- Эй, чучело доходячее, звать тебя как? – вдруг обернулся на него железнолобый.
Пальцами прищелкнул.
У булыни чуть язык не отнялся.
- Пустельгой люди прозвали, - вымолвил, испуганно тараща правый глаз.
Другой, людьми подбитый, не желал открываться.
- Довольно обыкновенная птица, - рассмеялся Сивый, показывая железные зубы.
Булыня поежился. Такими зубами, мелькнула думка, такими зубами впору луну за бок хватать, солнце глодать. Мамка, когда жива была, певала ему песни про сонницу-бессоницу, про железные зубы, восковые ноги…
- Рассказывай, как дело было, - второй кнут неслышно опустился на колени рядом, и Пустельга шарахнулся, едва не разодрал щеку о сучки.
Сивый расхохотался, потешаясь его сполохом. Тёмный кнут поморщился. Взял булыню за щеки, притянул к себе и подул в лицо. Сухой полынью повеяло, травостоем, хвоей…
Пустельга только зажмурился, а всю боль и болячки словно ветром унесло. Будто крошки со стола тряпкой смахнули. Открыл глаза, удивленно поморгал.
- Как так, - шепнул, трогая себя за лицо. Целое, как допрежде, не посечённое. – Сп… благодарю.
- Рассказывай, - повторил темный, убирая руки.
Пустельга глубоко вздохнул и начал.
***
Булыня по Тлому много хаживал. От детства такое обыкновение потянулось, родители оба бродячими были, на одного хозяина батрачили, и плодь свою такими же завели. Пустельга иной жизни не знал, кроме как бродить по узлам и станам, скупать сезонный товарец для хозяина, где честно, где с легкой хитрецой. Постепенно признали его в узлах, первый товар без лишнего торга отдавали. И он в ответ не обижал. Вскорости от семьи отстал, сам-один остался. Думывал взять за себя пригожую разумную девку из какого узла, да пока не сыскал.
В узел Лисьей Шерсти пристал пару дней назад. Как раз новую луну на шестах-долгоносах вздернули, на цепи посадили, как заведено. Сразу добро да светло стало, отрадно. Пустельга для ночева комору у вдовой взял. Мог и на улице пожить – теплынь стояла – но под свежую Луну всякая пакость любила выбраться, глаза-шкуру погреть.
Лисья Шерсть порядочным узлом была: улицы спиралькой посолонь, а по центру Коза, из блестящей соломы чудь выше крыш, рога в Высоту смотрят, бубенцами да лентами изукрашенные. Из пасти Козы тоже ленты свисали - чтобы для сытости, значит.
Пустельга Козе в ножки поклонился, честь по чести. Здесь, где Кольца Высоты не давили, и трава живая росла, и деревья нормальные водились. Бывал Пустельга и в других местах. В одних из-под земли муть какая-то перла, проволока цветная, оплеточная; в других дерева стояли вниз головами, корнями облака да птиц хватали, тем и проживали; в третьих колодцы с Высоты спускались, вода там столбилась глубокая, чистая, чисто зеркальце заглядное.
Детей в Лисьей Шерсти много уродилось. Пустельга не пожалел сахарного горошка, взятого с последнего торжища. Ему убытку мало, а малькам радость.
Малята здоровыми казались, не уродцами-вывертами, Высотой кореженными. Любо глядеть. Пустельга бродил по узлу, обвыкался, а после вернулся на постой. Баба ему чисто постелила, ужин на столе оставила. Булыня без спешки повечерял, умылся во дворе, ушёл с улицы задом наперед, чтобы ночных смутить, следами не выдать.
Дверь плотно прикрыл, шторки задёрнул. Ну как придет ухват, рогами в стекло блямкать? На рогах у того - все знают - к возрасту нарастают глазницы-грибницы, кто глянет, тот ум потеряет, сам в пасть лезет, а рогачу, что в пасти сидит-посиживает, только того и надо...
Баба уже спала, Пустельга же долго ворочался, с боку на бок перекатывался. Всегда так на луну новую было, бессоница тянула играть, суставы ломала.
Волей-неволей ночь слушал. Народ уж по домам убрался, только полуночницы остались, выбрались под новый свет, греться да беситься, на ветвях качаться, в траве валяться. Пустельга слышал их звонкий смех, веселый птичий говор. Избу вдовы не трогали, та позаботилась оставить на заборе низку волчьих ягод да круглое зеркальце.
Почти уснул булыня, когда почудился ему тонкий детский плач. Удивился, прислушался. Затем успокоился: мало ли какими голосами взбредет тьманникам голосить…
- Показалось, говоришь? – задумчиво перебил Сивый.
- Д-да, маленький такой голос, словно дитя хнычет. Я тогда подумал, может, правда, улепетнуло какое любопытное чадо от папки-мамки? И решил проверить…
Сивый сипло кашлянул, будто смешок проглотил. Быстро переглянулся с темным.
Пустельга же продолжал рассказ. Вышел на двор, значит. Конечно, не пустомясым, а с прихватом, с обережной ладницей на вые. Еще бабкина заделка, внучку на сбережение.
Луна стояла высоко, поигрывала чисто-звонко цепами. На изгороди, охлюпкой, сидела голая девка, гребнем волос чесала. Завидя человека, улыбнулась, посвистела ночной слепой птахой.
- Ночь-полночь, человече! Чего ты тут ходишь-шаришься, или щекотуху поджидаешь?
Пустельга глубоко вздохнул, взялся ладонью за оберег. Тот был горячим, точно уголь из печного нутра.
- Дитё тут, - прохрипел в ответ, - дитё тут не видала?
Лунница засмеялась, точно ледяных шариков горстью отсыпала, да все Пустельге за ворот. Мелькнула улыбкой, острыми, загнутыми вовнутрь клыками.
- А что дашь за ответ? – спросила лукаво, играя гребешком. Зубки у гребешка были наборными, из человековых, рыбьих и звериных ртов взятыми. – Булыня-булыга, хожий-перехожий,