- А чего хочешь?
- Буски хочу, - лунница закинула голову, показывая белую шею, перерезанную висельной черной полосой, ошейником от лунного поводка, - буски красивые.
- Есть у меня буски, - с облегчением кивнул Пустельга, - как раз на тебя. Но наперёд отвечай – видала ли тут дитё?
- Видать видала, да не я одна, - лунница мигнула круглым сорочьим глазом, качнулась на заборе и вдруг скакнула.
Пустельга и движение-то не споймал. Была там, и вдруг встала, как лист перед травой, метнулась бликом, рыбьим хвостом.
- Пойдем, - поймала за руку, потянула, - пойдём, хожий-перехожий, покажу тебе. Да не дрожи поджилками, не заиграю. Пока ты с такенным угольем на груди…
Кивнула на оберег.
Пустельга оглянулся на дом, но последовал за лунницей.
- За ограду выйдем, так держись за мои власы, - не оборачиваясь, сказала белая девка, - наших тут много, на всех бус не наберешь.
Хижий, делать нечего, ухватил пальцами пряди. Гладкие, холодные, чисто студенец. Лунница их по спине расплескала, точно плащом укрылась. Шла не торопко, а Пустельга и вовсе не спешил. По сторонам глазел, рот разинув. Когда еще вот так погулять удалось бы?
Пустельга много где ходил, старался дорог держаться, порой и на хорды забредал, но иногда заносило в поганое безлюдье. От старшаков знал, как с не-людями столковываться, как отговариваться, отдариваться, да, в случае чего, отбиваться. Детей с горшка учили и с долговязом обходиться, и в лесу ягоды-грибы брать так, чтобы копуша не уволокла в кожаный мешок.
Так почто ребенку в такую ночь гулять?
Самого Пустельгу словно не видели. Зато он насмотрелся. Жердяя видал – тощака в три роста, сутулого, длиннорукого. Стоял тот у избы, а потом вдвое сложился и в оконце заглянул. Видал лялек, исторгнутых детей, что без крика, стайкой носились, в пыли купались, плеща ручками, точно птички. И личики у них птичьими были, костенелыми, круглоглазыми , со ртами-хоботками.
Видал и прочих лунниц: качались они на ветвях, сидели на заборах, забавлялись, бросая друг дружке блеские зеркальца. Так те зеркальца вертелись-кружились, так блестели шибко, что помутилось в голове у Пустельги, едва волосы провожатой не выпустил. Та зашипела лесной кошкой, остерегая.
А между тем, почти дошли до конца узла.
- Вот он, гляди!Гляди же! - вскричала лунница, рукой указывая.
Пустельга встрепенулся, вытянул шею, таращясь в темноту. Впереди тонко хныкало, но разглядеть ничего не получалось. Сом-тьма.
- Эй! – окликнул булыня. Отпустил волосы лунницы. Шагнул в ночь, как в густую теплую воду. – Эй, кто там плачет?
- Дяденька? – откликнулся голосок. – Мне тут лихо, совсем не видно ничего…
- На голос иди, - позвал булыня. – Сюда! Сюда!
- На голос иди, - вторила темнота его украденным голосом, - сюда… Сюда…
- Дяденька? – уже тише раздалось, будто ребенок послушался, да не того, зашагал глубже.
- Здесь я! – Пустельга, сжав раскаленный оберег, побежал к ребенку.– Здесь!
Залепило очи, точно лапой тестяной, заверещало над ухом тонко, жалобно:
- Падаю, падаю, упаду!
Бухнуло в другое ухо колоколом-ответом:
- Хочешь валиться, так вались на солому!
Жутко затрещало кругом, проломилась земля под ногами у булыни, точно корочка хлебная. Пустельгу обернуло вкруг себя, приподняло да вдруг мягко шлепнуло по затылку. Так, что сомлел.
- А когда очнулся, народ уже сбежался, - вздохнув, закончил свою речь булыня, - я как раз у исхода узла лежал, в кулаке у меня тряпочку нашли, отрывок рубашонки… Мать признала, ну а дальше сами видели…
- Я видел, - значительно поднял палец Сивый, - и повезло, что сразу не прибили. Так, пинками покатали.
- Это да, - Пустельга поежился, тронул лицо.
Болячки сошли, будто не было. Кажется, даже шрамы убрались.
Варда молчал. Смотрел в сторону, размышлял.
- Ну-ка, братко, что ты там себе надумал? – кнут подтолкнул локтем его, хитро улыбнулся. – Вижу, вижу, как копошатся у тебя мысли светлые в голове темной, ровно вошки кишат да подпрыгивают…
Меж собой заговорили.
- Так сколько детей всего пропало?
- Трое убыло. Спервоначалу бабкали - четверо, да один уже сыскался, к тятьке сбёг в соседний стан.
- На новую луну забирали?
- Если бы. - Щелкнул зубами Сивый. - Первого под исход взяли, второго как раз под новую, а вот третий, получается, аккурат прошлой ночью сгинул. В хвосте плетемся, любовь моя.
- Я тут недавно, под новую пришел! – воспрял хижий.
- Чему радуешься, дурашка, - Сивый поморщился, - или не знаешь, что на пришлых всех собак вешают? Такое у людвы обыкновение…
Варда накрутил на палец прядь, потянул себя за волосы, размышляя. Подал голос вплетенный в косы бубенцовый горох.
- Детей кто по обыкновению заедает? Сейчас таких в этом ареале и нет.
- Медоед, долговяз, хода, - пустился перечислять Сивый, загибая пальцы, - но ночников среди них нет, тут ты прав.
- А детей только по ночам скрадывали? – оба глянули на Пустельгу так, словно он был последним известием.
Булыня только руками развел.
- Сам не зорил. Схватили, потащили. Баба моя, правда, вступиться пыталась, да и её приласкали. Навестить бы, справиться...
- Люди свой приплод берегут, - важно кивнул Сивый, качнулся с пяток на носки.
Цыкнул.
- Выпросить бы видоков, да нет таких, окромя лунницы. Ой, мнится мне, Пустельга, стакнулся ты с татем, чудом кости сберег! Айда родаков потрясем? Как их чадонюшки сбегли, может, сами выставили? Откупились, отдарились? Как от свинушки-матушки, помнишь?
Варда нехотя кивнул.
- А что мне-то делать? – встрял булыня, волнуясь. – Тенью сидеть, дедом амбарным?
- Пока искать-спрашивать будем, здесь обождешь, - хмуро кивнул Варда.
Он, кажется, больше пекся о человеке, чем его друг.
- На-как вот товарища тебе слеплю, чтобы не заскучал, да не заобидел кто, - Сивый чуть отошел, встав так, чтобы сонечко бросило его тень на землю.
Сложил по-особому руки, заплел кисти – и выпрыгнул из евонной тени заяц не заяц, но ушастый комок с дырявыми, напросвет, глазами.
Чисто колобочек.
По-жабьи растопырился напротив булыни. Тот сглотнул, подобрал ноги.
- А… не кинется ли?
- Нееее, - уверенно протянул Сивый, отряхивая ладони, - не должен.
***
- А не думаешь ли ты, любовь моя, что дети живы-здоровы, под чужинским приглядом?
- Думаю, - откликнулся Варда, - но едва ли это надолго. Съедят.
- Как пить дать, слопают, - без особого сожаления кивнул Сивый, - а все ж таки не врал булыня, выперся из хаты ночью дитё упасать. Особое чувство у человека. Как его? Добрость? Ответвленность?
- Доброта и ответственность, - укоризненно вздохнул Варда и остановился.
Сивый тоже встал, точно вкопанный. Присвистнул с железным пересвистом, так, что воздух вздрогнул, раскалился. У входа в узел, у самого устечка, сидел на камне согбенный старичок-с-локоток. Чертил палочкой в дорожной пыли. Поднял голову, блеснул желтыми глазами из-под соломенной шляпы.
- А, кнуты. Давненько я вашего брата не видал-не бивал.
-Аналогично, - хмыкнул Сивый, показал зубы. - Почто приперся, старый мудень? Нет здесь тебе поживы для поклёва, прочь ступай, пока кости не смолол.
Старичок хихикнул.
-Ошибаешься, Железный Лоб. Есть мне тут заделье. Чую, - пошлёпал сочными, красными как мясо сырое губами, - чую, скоро доведётся сыто полакомиться.
Кнут сорвал с бедра плётку, щёлкнул. Построжел.
-Уходи, тебе говорю. Наша земля, наш скот.
Варда помалкивал, смотрел внимательно. Руки сложил, голову наклонил, будто что-то высматривал.
Старичок с кряхтением встал.
-Не по чину ты говорлив, Сивый, не по делу резв. - Прошипел, недобро сверкнул глазами. - Ну как шкуру с тебя сымут однажды, да мясо порубят, да солью заложат, не выскребешься до скончания времён.
Варда вздрогнул спиной, качнулся вперёд, как тень от ветра, шепнул одно только: