— Марга! — взревел мормагон страшным голосом.
Налетели тут на Маргу злые птицы-железные носы, сшибли. Упала девушка с криком, да подхватили ее куклы лозоходы, уберегли…
А вот сущу того не выпало: не пустил кнут из орясины горящей, не выпустили прутяные…
Не сразу понял Сумарок, что задвигались, задышали кругом; будто и не было ничего.
— Что, паренек, разлегся, али притомился? — со смехом спросила его бойкая молодка.
Сумарок поднялся с сырой травы, головой ошалело встряхнул. Подступил к нему кнут, Калина с Маргой подошли. Девушка покаянно опустила глаза:
— Простите меня, ребятушки. Едва не подвела вас…
— Что ты, что ты! Не кручинься, разлапушка, не знаю я другой, кто осмелился бы на такую верхотуру влезть, — откликнулся Калина ласково. — Со всем справилась, умница моя.
Сумарок же проговорил.
— Иное меня тревожит…
— Что же? — справились кнут и мормагон.
Переглянулись друг на друга.
— Отчего мы, как прочие, не замлели?
Сивый склонил голову.
— Думается мне так. Зверь этот движением тела своего создавал некие вибрации, влияющие на определенные нейроны в участке головного мозга. От этого воздействия люди и цепенели. Меня не задело, потому что я кнут, Калина — мормагон, ты — чаруша, а Марга — Березыни дочка.
Мормагон слушал, хмуря чистый лоб. Сумарок глядел украдкой: кажется, понимал Калина в тех речах больше. Видно, что умнее был, опытнее.
Схожи они были меж собой чем-то, кнут и мормагон. Неуловимой дичинкой, хищными повадками…
— Прочим говорить будем?
— Ой, давайте не станем. Опечалятся, что не довелось вместе ратиться… Умолчим.
Согласились с Маргой: умолчали.
***
— Эй, каурый! Мыльный корень нужен?
Сумарок вздрогнул от неожиданности, обернулся: на бережок прибились девки рамяные-румяные, веселые. Видать, с гуляночки еще и не ложились.
— А бычий?
Сумарок с лица волосы откинул, замотал головой: мол, и в этом нет нужды.
Девки бесстудные зареготали кобылищами.
— А то может, спинку потереть? Я чай, жарко-сладко веничком употчевать умею, опосля молодцы по три дни охают…
— Славный-любезный, за одно погляденье воронка не жалко…
— Матушке твовой сношенька не надобна?
— Уж батюшка твой, синеглазенький, верно, токарничал…
Сумарок не знал, куда деваться, с девками браниться языка не хватало.
Как вдруг поспела помощь.
— А ну, кыш, бесстыдницы, кыш, срамницы! Или давно кого в косы не трепали, личиком белым о песочек не ласкали?!
Зафыркали девицы, отступили — Ильмень-дева шла на них, помахивая срезанным дубцом.
— Брысь, брысь, кошки-мандавошки, иначе веник такой вот о бока круглые истреплю!
С хохотом свалили девки.
Ильмень же, не чинясь, разделась. Прошла к самой воде, косу на затылке какой-то спицей крепя.
Много тел женских Сумароку довелось обнимать-ласкать. Знавал и барышень сдобных, рассыпчатых, плавных да важных; и девок лугарных, толстопятых, с щедрыми грудями, с руками мозолистыми; и дев из больших узлов, тонких да бледных лебедушек…
Ильмень же была совсем другой. От солнца черная, крепкая; под кожей играли мышцы со жилочками. На теле лежали кожаные ремни с ножнами, с хвостами кусачих осот-ножей: пустой Иль никогда не ходила.
Зелье-девка.
Смотрела без стыда, со спокойным любопытством.
Наконец, вошла в воду; приблизилась.
Увидел Сумарок, что спина да круглые плечи девки полосами изукрашены: как есть кошка. Иль же его кругом обошла, хмыкнула.
— Смотрю, у тебя тоже шкурка порчена, белка рыжая.
— Трудно с нашей жизнью не ободраться, Иль, тебе ли не знать.
Иль фыркнула, по плечу себя погладила, молвила певуче:
— То памятный подарочек от яблочка наливного, сахарного-медового, жениха моего окаянного…
— Вот как… Видать, не сыграли свадебку?
— Не сыграли, дружочек. Он ярый был. Помстилось ему, вишь, что я подолом кручу. Ну и решил по отцову наставлению, по дедову обыкновению, поучить бабу уму-разуму. Вожжами отстегал. Я тогда непраздна ходила, от такого обращения скинула… А отлежалась как, взяла хороший кнут сыромятный, да угощала любезного, покуда кнутовище не переломилось, покуда под сапожками моими алыми не захлюпало. Плюнула в мясо песье, да в лес ушла, деньгу, что в дому была, с собой прихватила. С той поры никто на меня не смеет руку поднимать.
Легко Ильмень говорила, улыбалась, а глаза что лед обжигали.
Мало помолчав, сказал Сумарок:
— Жалеть тебя не стану; чую, не примешь ты жалости. Другое скажу — поделом жениху твоему. Мало еще муки принял.
Рассмеялась Иль.
— Ах, Сумарок, Сумарок! Что за парочка были бы мы с тобой! Я — княгиней, ты — князем разбойным! В кулаке бы лугары да узлы, войды да дебри держали! Шло бы страхованье от нас по всему Сирингарию! Чую, вижу я в тебе тот же огонь сумеречный, что в себе знаю…
Ладонями скользнула по лицу, большими пальцами под глазами огладила.
— Еще и весноватый, — шепнула.
К губам потянулась.
Сумарок отодвинулся.
Иль выдохнула, сердито водой плеснула.
— Ай, ну тебя, Сумарок! Сторожишься, как девка непочатая!
— А тебе ровно в радость на струнах по-над пропастью плясать, Иль.
Усмехнулась Иль. Волосы со лба откинула.
— И в этом мы схожи, Сумарок. Неволить, впрочем, не стану. Как наиграешься, приходи — разбой держать вместе будем. Молод ты еще, не упрыгался, не уходился. В охотку тебе удачу пытать, с волками бежать…
И, сказавши так, подмигнула, да поплыла себе сильными гребками прочь.
Думно сделалось Сумароку. Не в первый раз об Иль-деве помышлял: как случилось бы, как сложилось, встреться они раньше, года три назад? Может, он сумел бы девицу от разбойного пути отвести? Или, напротив, она его бы на свою дорожку утянула?
Встряхнулся с досадой — муха настырная по плечу лезла. Сумарок, не глядя, рукой дернул, скидывая. Так она с другого бока подсела.
Сумарок тихонько обругал эту мушицу; в ответ ему засмеялись.
Обернулся. Кнут прутик, которым Сумарока дразнил, отбросил, показал в улыбке железные зубы.
— Не сдержался, веришь.
— Или я кот тебе? Ровно дите малое. Лучше помоги вылезти.
Сивый с угора руку протянул, Сумарок ухватился и — кувыркнул кнута в воду.
Отскочил, смехом заливаясь.
— Ну ты… С-с… Ясочка, — вымолвил Сивый, с волос ряску стряхивая.
— Не сдержался, веришь? — отвечал Сумарок, улыбаясь.
…когда вылезли из воды, дымом тянуло костряным: вставал народ, стряпался. Солнце уж с полден своротило.
— … так и получается, что не лесенка это, а ровно карта слепая — у каждого кнута своя. У Варды одна, у меня — другая. По обыкновению, чтобы вернуться на Тлом, мы сперва с картой должны согласоваться. В пространстве сориентироваться… Ну, на месте опознаться.
Сумарок слушал с интересом. Рубашку натянул, завязал пояс.
— А я могу по ней на Тлом выйти?
Сивый поморщился.
— Едва ли. Место для людей негодное.
— А если… Стой, — промолвил Сумарок, меняясь в лице.
— Что такое?
Чаруша пригнулся.
— Да что?... — Сивый аж вытянулся весь, но ничего, окромя хлопотливо гогочущих гусей, не приметил.
— Гуси.
— Вижу.
— Ну вот. Ступай-ка ты вперед.
Кнут недоверчиво сощурился.
— Хочешь сказать, гусей боишься?
— Сразу видно, что не кусали они тебя…
— Гуси разве не щиплют?
— Щиплют девок на вечорках, а гуси кусаются, зубы видел?
— Нет, не пришлось как-то гусям в клювы заглядывать, — с тихим смехом отозвался кнут. — Впрочем, вот тебе мое слово, к гусям я вообще равнодушен. Хочешь, на руки подхвачу? Ладно, ладно, пойдем… Прикрою, напарник.
— Видит Коза, вот только проболтайся кому-то…
— Сохраню твою тайну. За малую послугу.
Насторожился Сумарок.
— Какую это?
Сивый улыбнулся:
— Позже, Сумарок. Позже с тобой сочтемся.
Марга, чисто умытая, свежая да причесанная, кашу раскладывала. Не пышно ели, но вкусно: у Марги рука легкая на стряпню была. Вот и кашу собрала рассыпчатую, пуховую, с коринкой, со сладким корнем… Иль зевала с завыванием, волосы сушила. Степан что-то царапал с видом безумным, топорща усы, подгрызая писало. Раньше все дощечки деревянные с собой таскал да бересту, а как разжился по знакомству бумагой, так на кожаный снурок ее посадил вперемеш с берестой, чтобы надолго хватило.