Сумарок, вглядевшись, только сообразил, что одна из палочек-костяночек писчих к Иль перешла, ей она и волосы крепила…
Калина полулежа лениво щипал струны. Вскинул глаза на подошедших, запел легко, сладко:
— На горе стоит дубочек,
Тоненький да гнутый,
По твоим глазам я вижу,
Что ты…
Ммм, удивительный… А что, братец-кнут, споем на два голоса, как прежде певали?
Сивый фыркнул.
— Какой я тебе братец, мормагон?
Калина глаза закатил.
— Что ты здесь, на лужке, вообще забыл? Али гулял мимо?
— Не я должен был Грай-Играй сторожить, да Варде припало со своей сорокой-щекотухой какие-то батарейки столбовые выискивать.
— Вот уж правду молвить, красная ниточка! — встрял Степан, бойко, как воробышек, отряхиваясь.
— Какая еще ниточка?
Калина молвил протяжно:
— Совсем ты, Сивый, мышей не ловишь…
Хмыкнул кнут, быстро из муравы полевку выдернул за хвостик.
— Этих, что ли?
— Фу, экая пакость!
— Бедняжечка, — Марга без трепета забрала у кнута мышку, погладила ушки, — напугалась, милая. Ступай себе.
— А слушайте, ребятушки, зачту вам первым из нового моего творения! Вчера как глядел на энти орясины, так и вдохновился!
Не поверил Сумарок.
— Что сделал?...
— Стих нашел!
— Где?
— Озарение снизошло на меня!
— Али захворал?
Степан ответил насмешнику долгим осуждающим взглядом. Сумарок плечами повел, но стыда не чуял: мало, не поквитался еще за ясочку.
Сивый тихо смеялся, отвернувшись.
— Да дайте ему сказать, злодеи, — лениво попросила Иль, малым камешком ногти подпиливая.
Степан благодарно на девицу поглядел.
Откашлялся, да заговорил важно, напевно:
“Был-поживал один купец богатый-тороватый, у купца того — дочка. Собой неприглядна, нелюба, хвора, однако же никто на лицо не смотрел, на отцовы сундуки зарились. Но сердечко девичье не камешек, случилось и ему слюбиться: припал ретивому молодой страдник-работничек. И собой красен, и умом вышел, и руки работящие, и батюшка не нахвалится, не налюбуется… В приказчики паренька отрядил, затюшкой кличет шутейно, уж, казалось, и свадебка близится. И вот, припало в злой час дочери купцовой за какой-то надобностью своими белыми ножками на поветь взойти, а там — милый ее с девкой дворовой, чернявой-смазливой. Обнимает, целует, речи ласковые толкует… Молвит, что как достанет купеческу доц, так сделается сам хозяином, за одно это только и обхаживает нелюбую, а так век бы не видел постылую. Не мил сделался белый свет девушке! Да и решила, что никому проклятое богачество не достанется! Дождалась, пока лягут все почивать, обошла дом родной с огневым цветом... Занялся пламень! Кричит купец, бегает, руками хлопает, торопит: выкатывают работники бочку за бочкой, из конюшни жеребцов выпустили, пташек певчих в клетях вынесли, народ тащит ведра да багры… Тут глянул купец, за сердце взялся. Бьется-колотится в оконце дочка: не успела, сердешная, сама спастись, уж больно скоро занялось дерево. Покуда богатства спасали, про нее и забыли. Так и сгорела девка наживо. Поскорбел отец, да что сделать, назад не воротишь. А с той поры ходит промеж людей эта девка неузнанна, через огонь смотреть ежли — узришь. Ходит, ищет кралечек… Какая красавица у огня зазевнет, ту хватает перстами огненными, метит язвами черными, а то до головешек пепелит… Огневидой прозвали”.
Ну, каково?
— Ох, жалко как девушку, — сострадательно молвила Марга. — Любви-то да ласки каждой пташке, каждой букашке хочется…
— Да ну, было бы из-за чего гребтись, а то — парень-фуфлыга, ей бы плюнуть да отцу словцо молвить. В свином навозе бы извалял пса, да погнал от дома на пинках, погаными тряпками.
— Красота-то приглядчива, — сказал Сумарок задумчиво. — Не за нее любят.
— С лица воды не пить, — важно поддержал Калина.
Сивый потянулся:
— Эх, а я бы выпил, да не только с лица…
Мормагон вздохнул, бросил в кнута шишкой.
…После разошлись. Каждому заделье нашлось. Сумарок с тревогой ночи поджидал. Искал-поискал под солнцем он норы да следы суща: ничего, ровно пригрезилось на пустом месте.
Чтобы времечко быстрее летело, взялся Степанов подарок читать. Что говорить пустое, бойко Перга творил, красно, ярко да сладко.
Все книжицы в первую же ноченьку раздал, а по сю пору подступали к нему, покучиться, памятну закорючку поставить…
Под навес Марга подсела, струмент свой на колени положила.
— Не потревожу тебя, Сумарок-молодец? Ввечеру с Калиной нам петь, а я никак не выучу…
Сумарок головой качнул.
— Играй, пожалуйста, мне только в радость.
— Сам не хочешь ли испробовать?
— Ох, благодарствую. Не приспособлен я к этому.
Не чинился Сумарок, правду говорил. Стоило ему какую музыку взять — так колодами руки опускались. Ни к песням, ни к танцам, ни к игре не был он повернут. Варда тому дивовался, звал любопытным казусом. Говорил, что с чувством ритма у Сумарока все отлично, иначе бы не выучился биться так скоро да технично, и отчего такая закавыка, непонятно.
Сам Сумарок не завидовал, но много восхищался теми, кто и петь, и играть умел. Много толку ловко рубиться да на руках биться? Вот песни складывать — то воистину что-то удивительное.
Слушал Сумарок, как девушка поет. Думал себе: будь у него сестрица меньшая, так, верно, была бы с Маргой схожа.
Тихая девушка, милостивая, пригожая; ничуть не портил ее природный изъян, только, кажется, прибавлял. В первую их встречу крепко она того стеснялась, все глаза прятала. Нынче смелее глядела.
Сумарок целым себя сыздетства не знал, понимал, каково это, когда всякий в лицо пялится. А не так давно вовсе бросил глазок закрывать. Все равно ему сделалось, что пришлые с чужа скажут; да и глазок птичий был так с родным схож, что не отличишь…
— Как же вышло, Марга, что с Калиной ты крепко сдружилась? Ты же такая… Доброличная, разумная, уважливая. Сердцем отзывчивая, к людям ласковая, приветная. Калина же вспыльчив да гордостен без меры. Не обижает он тебя? Может, силой при себе держит?
Вздохнула Марга, головой покачала.
— Ах, Сумарок-молодец, не знаешь ты многого, а говоришь много. Я ведь, сам помнишь, не совсем обычная девушка, березовая. Меня Калина из Березыни вывел, и была я — ровно младенчик. Ничегошеньки о мире не знала. Всему меня учил, опекал-хлопотал… Тяжко по первости мне было, хоть вой, а ему, чаю, еще труднее. Но не бросил, ни разу ни словом, ни взглядом не укорил. Ты говоришь, что гордостен он: так и есть. Однако же никому в помощи не откажет, хоть и изругает по-всякому. Не мне тебе говорить, какова она, привязанность, что крепче веревки обоих держит.
Опустил голову Сумарок. Устыдился, аж в жар бросило.
— Прости мне, девушка. Не прав я был.
Марга улыбнулась, по руке погладила, пальцы пожала:
— Благодарю, что сердцем за меня переживаешь. Люб ты мне, Сумарок, ровно братец названый. На-ка вот… Хотя бы спытай.
Положила ему на колени струмент.
Сумарок удивился, что легок он да прохладен. Марга своими ручками его руки на струмент пристроила.
Вздохнул Сумарок, ровно перед прыжком с обрыва, воздуха набрал; ударил по круглым звонким бокам…
К третьей ночке уже и на парочки разбился народ. Спокойнее сделался: выплеснул веселье горячее. Новые огневые цветы принесли, вкопали; Матренушку зажгли — начала та поворачиваться, ровно в танце с бока на бок переваливаться. Девки ей цветов натаскали, для счастья своего женского.