Потащили прочь.
Билась огневида, шипела, искры разбрасывая. Едва-едва Сивый с Калином держали!
— Да как забороть-то ее?!
— А как в книжке было?!
— Не докончено же, ребята!
— Ну так доканчивай скорее!
Задумался Степан, в затылке поскреб, воскликнул:
— Сумарок! Поцелуй ее!
— Что?! — в один голос вскричали Сумарок с кнутом.
Чаруша кинул взгляд на огнем истекающее существо, аж задохся:
— Да ты с ума съехал, Степан, эдакую страсть выдумать!
Перга лишь руками развел.
Мормагон же крикнул, из последних сил удерживая дугой бьющуюся огневиду:
— Ну, чего ломаешься, чаруша?! Чать, не привыкать тебе с чучелами миловаться!
— Сумарок, не вздумай!
Решился Сумарок. Подступил, схватил огневиду, как девку простую, к себе притянул да поцеловал.
Думал — опалит все лицо, выжгет нутренность… Ан — рассыпалось, растаяло пеплом.
Выпрямился.
Молчали кругом видоки, все глаза таращили. Охнули дружно, да забили в ладони, засвистели.
Видать, вздумали, что представление какое пред ними разыграли! Замешкались тут все, глаза друг на друга таращили, что рыбы в корыте.
Один Степан не потерялся. Подхватил Сумарока да Калину за руки, поклонился честному народу глубоконько.
Пуще заплескали ладонями!
— Ах, уважили! Вот так представление! Вот так диво! Будет что дома насказать! Эка!
Кланялся Степан, кланялся…
Малой жертвой откупились: усы у Степана подпалило, как у кота баловливого подле печурки; Иль без рубашки осталась, Марга ей спроворила алую, из покрывала на быструю руку переделанную.
Новый огонь затеплили. Сумарок остался, прочие ночевать легли.
Кнут подсел, повел рукой: изогнулись тени, послушно взвились птицами…
— Шел бы ты отдыхать, Сумарок. Я наших барашков да ярочек посторожу.
Чаруша оглянулся, убедился, что никакого подслуха рядом.
— Вот что, Сивый: давай наперед сыграем с тобой в одну игру.
— Какую это?
— Совсем простую. Я спрашиваю — ты ответ держишь. Ты спрашиваешь — я без утайки отвечаю.
Вздохнул кнут:
— Веселая игра, нечего сказать.
— Согласен ты?
— Согласен, куда деваться. Кто первый спрашивает? На кулачках разыграем?
— Хотя бы так.
Разыграли: выпало чаруше.
— Отчего нет между вами с Калиной лада, Сивый? Вы, кажется, одно дело делаете…
Кнут помолчал, заставляя теневых птиц парить в костряных сполохах, точно в огневом дожде.
— Мы раньше, почитай, большими друзьями-приятелями слыли. Даром что он мормагон, а я — кнут. Плечо в плечо, бывало, трудились, задачи решали.
— Раньше?
Сивый вздохнул, волосы с лица пятерней зачесал. Глаза прикрыл и вымолвил трудно, словно через силу:
— До того, как Калина меня вертиго отдал на опыты, в соляной домовине замкнул, чтобы не вырвался. Я из той ловушки-скорлупы выбился, но долго еще шкуру наращивал. Варда про то не знает, сокрыл я… Уж больно он страдает за каждую мою ошибку, а я, кажется, весь из них сделан.
Заморгал Сумарок от таких речей. Ошалел.
Вскочил.
Сивый тоже подхватился, угадав.
— Мало я ему тогда в жбан настучал, надо было вовсе башку свернуть! Вот прям сейчас пойду да сделаю!
— Дело прошлое, только нас с ним и касается, тебя в это не хочу втягивать. Мы уж как-то порешаем.
— Тебя касается, значит, и мне не чужое! Ах, какая дрянь! Ворона в перьях блескучих!
— Это ты павлинов не видел, а так верно, — рассмеялся Сивый. — Лестно мне, что за меня так вступаются, правду молвить. Никогда прежде защитника у меня среди людей не было…
Потянул, обратно, заставляя сесть да утихнуть.
— Теперь моя очередь. Скажи, Сумарок, отчего ты все молчишь про увечье свое? Я же вижу, как ты затылок иной раз ладонью прихватываешь, а хоть бы раз пожаловался.
Сумарок взгляд отвел. Но — делать нечего, сам вызвался.
— Ты не привык защитников искать, а я жаловаться, Сивый. — Отвечал, как на духу.— Всю жизнь сам по себе, и недуг мне легче одному переживать. Помощи просить не умею. К тому же… Мыслил я, коли сознаюсь, так ты жалобы мои за слабость примешь, посмеешься. На что тебе такой друг?
Сивый сузил глаза, дернул губами.
По всему видно было, что многое хотел ответить, но сдержался, только головой мотнул.
Сказал твердым голосом:
— Я рад буду, коли впредь не станешь скрываться. Смело можешь про все говорить. Дальше меня не уйдет, и за слабость я это не посчитаю. Да видит Коза, Сумарок, никогда я не знал тебя слабым! Никогда так не думал. С первой нашей встречи.
Помолчав, добавил.
— Разреши помочь. Не знаю еще, как зрение тебе исправить, но постараюсь средства изыскать.
— Добро, — откликнулся Сумарок.
Вздохнул. Мало у них мирного времечка набиралось, а мирных разговоров — того меньше.
Откинулся на руках: днем хмарило, к ночи развиднелось. Звезды ясные что крошево блестели, одна ярче другой. Рожки Златые венцом стояли.
Тихо сделалось; с реки прохладой, свежестью тянуло.
— Ах, Сивый, думается мне порой, что одна в нас с тобой кровь, звездная. Не из земли мы вышли, ровно ближе нам Высота, чем глубина-матерь. Ты погляди, какая красота!
Сказал так и сам пылкости речей смутился. Впору девке таково причитать.
Взглянул украдкой на кнута: смотрел тот пристально, с легкой улыбкой.
— Вижу, — отозвался, глаз не отводя. — Твоя правда, дивная красота.
Смешался Сумарок, поднялся.
— Ну… Пошел я тогда, в самом деле, отдохну. Буди, ежели опять что образуется неучтенное.
Фыркнул кнут.
— Да уж припас огнетушитель на случай аварии. Отдыхай спокойно.
***
А было так: в допрежние времена заиндивелые водилось по Сирингарию сущей да лихостей без счету, без сметы! Никакого житья не было от них человеку простому. Не сразу возмогли кнуты да мормагоны забороть силу чужеядную… А кое-что и осталось. Вот, к примеру, костамокша!
Потому так прозвали, что косточки оное у людей забирает, да, слышь-ко, не от мертвяков, от живых отнимает! А живые не чуют, а потому что костамокша заместо кровяных кладет каменные да железные! Так и ходит человек, и не знает вот... У нас-от, на лугаре, однова баба жала да серпом себя по руке хватила. Глубоко рассадила, свели к лекарке, та глядит, а у ней заместо кости белой каменная сидит…
— И что с той бабой сделалось?
— А зажило, как на собаке. Да только все равно померла вскорости. Вот. А понесли хоронить, чуят — тяжела колода больно. Глянули! А там баба каменная! И камень тот ровно снег бел, да гладок, что лед! И все приметы бабы сохранил, до реснички, до волоса… Вот такое диво.
— Ты далее-то про костамокшу сказывай. На что нам твоя баба каменная? У нас свои, да мясные, ишь!
— Так водится она в чащобах, на болотьях, в ярах, местах костяных… За добычей только к людским сходбищам выбирается! А увидеть можно токмо ночью: со спины смотреть, так ровно баба белье полощет, валиком колотит-катает.
А как обернется — то-то страх, сомлеешь!
Голова у костамокши птичья, воронья, платком увязана. Сидит она на бережечке, косточки мочит-купает.
От того купания косточки синим пламенем возгораются, силу обретают. Костамокша их на себе носит, прячет в карман на фартуке. Говорят вежды, если хучь одну такую косточку добыть, то всякое богатство тебе припадет: откроются клады подземные, Кольца Высоты потаенные, колоды, что на семьдесят семь венцов под землей погребены… В колодах тех, молвится, спят-почивают мертвецы, уж коли пробудятся, всей земле сотрясение будет…
— Экая чушь, — фыркнул мормагон, не сдержавшись.
Рассказчик посмотрел с досадой.
— Что же ты, молодец, чужой сказ хулишь, а свой таишь?
Калина волосы откинул, гусли на колени поставил.