Промолчал Сумарок, улыбнулся только.
Рассказала Красноперка, как мыслит вино держать, еще одну горенку показала. У Сумарока же, чем дальше шли, тем больше спина зудела. Попомнил он Трехглазку, попомнил Горницу да плетку-говорушку.
Прижал затылок ладонью, вздохнул глубоко, языком тронул десны: вроде как кровью сочились, и в голове гудело.
Красноперка тоже беспокойно озиралась: в испарине лицо стало, а губы полные иссохли, побелели. Переглянулись да обратно повернули.
Только поднялись в лабаз, как схлынуло наваждение.
— Никак не свыкнусь, — с досадой на себя проговорила Красноперка, вытираясь поданным Слудой платком. — Вот что, Сумарок, давай завтра с тобой увидимся? Видал небось качели-карусели? У них в полден повстречаемся?
— Добро.
— А теперь, спорь не спорь, со мной поедешь, мне как раз к ярмарке розмысленной. Чую, и тебе туда же.
Так и вернулся Сумарок на ярмарку, важно, в возочке прикатил барином. Чуть распрощались с купчихой, как Амуланга подлетела, накинулась:
— Ты куда запропал?
— Знакомую повстречал, — отмолвил Сумарок.
Амуланга проводила взглядом возок.
Подняла бровь, не смолчала.
— Быстро ты… знакомыми обзаводишься.
Сумарок только вздохнул.
— Пойдем-ка. Обещали ведь представление вечером учинить? “Мари-Яна-красавица да Горь-кровавица”, слышала?
Амуланга глаза возвела.
— Мало тебе, что ли, в жизни каждодневной представлений да удивлений? Все неймется, ровно ребятенку малому. Нешто дитем не нагляделся, не натешился?
Усмехнулся Сумарок, руками развел:
— Не довелось, по правде сказать. Твоя правда, верно: потому и тянет, что не наигрался досыти. Ежели у тебя иные задумки, так ступай, воли с тебя не снимаю.
Амуланга засопела, поглядела искоса, нос почесала.
— Коза с тобой, Сумарок. Айда в ристалище твое. Ты ж наши с Кулебякой болтанья терпел, так теперь мой черед компанию составлять.
Так и пошли, под ручку.
Амуланга без стыда лучшие места заняла, еще и орехов прихватила каленых. Сначала фыркала, затем, мало-помалу, втянулась, увлеклась не на шутку.
Историю играли любовную, да с кудесами, да с приключениями всякими. Затаили дыхание зрители, глазами следили за героями… Сумарок слышал, что без Перги представление не обошлось, будто сочинил он забаву эту нарочно, чтобы потом добрым людям ее на ярмарках потешники ставили.
На славу удалось зрелище! И музыканты старались, и плясуны, и со светом да тенями играли, и помост убирали под каждый случай отдельно: то сад с деревами, и птахи в купах живыми голосами кричат; то у ручья герои речь ведут, и шумит-звенит та река, и ветер гудит-гуляет, листами перебирает; то в горенке девичьей, и постель там богато убранная, и свечки трещат, и шепот прерывистый, жаркий, любовный…
А уж что под конец удумали, когда молодец-удалец Алисеюшка с Горью-кровянницей бился-бранился! Ровно в самом деле, огни кругом горели, да железо звенело, да кровь лилась! Ахнул народ одним голосом, когда одолело было чудище, поник герой русой головой…
Да тут налетела на злодейку-богатырку птица чудесная, не дозволила меч обрушить!
Собрался герой с силами, да взметнулся, последним ударом в самое сердце поверг Горь под бой барабанный, под волыночки! А птица, рукой черной отброшенная, обернулась Мари-Яной, прекрасной девой-волхуньей! Обнялись герои крепко, а солнышко рассветное лучами ясными тьму повергло. Тем кончилась история, и много хлопали потешникам, много кричали слов добрых!
Амуланга и та в ладоши била.
— Уж повеселил, Сумарок, уважил! — говорила после. — Знать не знала, что нонича такие представления дают! Как в жизни, только лучше!
И глаза терла, будто щипало их дымом с огней ярмарочных.
Навстречу же Кулебяка попался: шел неспешно, усталый, но собой довольный.
— Вот досада какая, опоздал я к началу, а после не пустили, коби эдакие, — молвил, Амулангу выслушав, — ну теперь уж завтра, завтра у них как раз последнее представление… А потом — мой черед!
Подмигнул загадочно. Встрепенулась Амуланга.
— Что, неужель тоже будешь на помосте скакать, мечом потрясать?
— Куда мне, в мои годы, — посмеялся Кулебяка. — Вам, так и быть, доложу. Пойдемте-ка, только вот покончил приготовления.
Лавки к ночи позакрылись, огни горели, сторожевые да темные. Народ кто спать убрался, кто гулять-бражничать отправился. Привел их Кулебяка к некоему сооружению, шатровой накидкой скрытому. Полог отвел, за собой поманил.
Амуланга первой гибко нырнула, за ней Сумарок последовал.
Птичий глазок тут же темноту прозрел, покуда человечий привыкал: стояли рядком из дерева человечки, друг против друга, в доспешье, со оружием. Тесно, а иные и на лошадях с хвостами мочальными. С молчаливым любопытством Амуланга оглядывалась.
— Что же ты удумал, друг любезный? Признаю, не вижу я тут ни приводов, ни рычагов. На какой тяге жить будут?
— А вот то, сестрица, тайна моя! — поднял палец Кулебяка, засмеялся, довольный. — Завтра под закрытие, под спуск флагов, сойдутся мои ребята рубиться, а после — из этих вот пушечек ударят, да огнем потешным, да шутихами!
Качала головой Амуланга.
— Мастер-розмысл, — молвила почтительно. — Не выпить ли нам за эдакое сочинение?
— Можно, сестрица! Уж за такую работу сама Коза велела.
Засиделись, сумерничая. Амуланга крепка была на питье, умела наравне с мужиками держаться. Сумарок же старался вовсе не баловаться таким.
Вот и в этот раз первым из-за стола ушел. Умылся, да на опочив завалился.
Амуланга осталась с Кулебякой куликать.
Закуски горячие-холодные подъели, мастеровой орешки медовые щелкал, кукольница — семечки соленые.
Завлекал Кулебяка кукольницу новую затею проверять:
— Кору из Пустынь, сестрица, надумал вот как пристроить: срезать цельным полотнищем, накроить лоскутками, да спытать. Разным людям раздать, да разнести в разны стороны. Поглядеть хочу, коли на одном лоскутке будут что корябать, как по бересте писалом, откликнется ли на другом кусочке? Можно ли таким вот манером на стрелище вестями меняться, али не пойдет?
Амуланга слушала, терла узкий подбородок, глаза щурила, кивала вдумчиво.
Зашел разговор про источники силы, про жилы, про тягу, про угольный жар. Про ветер говорили, про воду, про ворот…
— А много я испытал, много перебрал, — говорил Кулебяка, вина себе подливая, — и скажу тебе как на духу, сестрица: нашел. Сто лошадей — куда там!
Амуланга прищурилась с усмехом:
— Механику какую подсобрал?
Рассмеялся мастер.
— Лучше! В жизни не угадаешь, в жизни не узнаешь! Вот завтра и покажу всем, на что моя сила сподобна!
— Я знаю! Знаю! — вдруг подскочил Сумарок.
Амуланга аж поперхнулась, Кулебяка и то вздрогнул, обернулся круто, чуть вино из чарки не выплеснул.
— Итить твою, Сумарок, — вымолвила кукольница, кашляя в кулак. — Чего вопишь, что знаешь-то, окаянный?!
— Что на годовщину подарю! — ответствовал чаруша радостно.
И обратно спать, ровно и не просыпался.
— Вот молодежь пошла, — посетовала Амуланга, — в мое время какие годовщины, кажду годину друга новина, ни на ком не засиживалась, а эти скучные стали, что волки — который год с одним и тем же…
— Не говори, — поддержал Кулебяка, орешки катая, — умели раньше отцы жить на широкую ногу.
Зевнул, вздохнул, подмигнул.
— Пойду я, подруженька. Спать пора, сил набираться, чтобы завтра со всем управиться… И тебе бы прилечь.
— Верно говоришь. Давай, провожу, и — спать, спать… Уж, верю, эта ночка хоть покойно пройдет. Спутник мой, слышь, все тревожится, все марится ему стук какой из-под половиц, того гляди, под землю полезет.
Поднял палец Кулебяка, отмолвил важно:
— Не хули его, сестрица. У рыжих завсегда кровь горяча, а у молодых так вовсе ходит-бродит, ровно вино играет. Дай срок, угомонится.
— Да кабы прежде самого не угомонили, — цыкнула Амуланга.
Засмеялся Кулебяка негромко. На том и распрощались.