— Добро, — сказал, — благодарю за компанию, а все же, пора мне к берегу идти.
***
— Не соврала твоя девка, и впрямь, стоят…
— С чего бы ей обманывать?
Близко не подступали. Но, кажется, могли вовсе не затаиваться: никто и головы не повернул.
Как Ирфа говорила, стояли люди рядком у самой кромочки. Все — в ночном, спальном. И глаза прикрыты щитками-лопаточками, как у лошадей. Крепились те щитки к венчикам жемчужным.
На лунный бег подумал бы Сумарок, кабы не толпа. Ночами поодиночке все же бродят, а эти дружно притащились.
Постояли так, глаза тараща, затем дружно развернулись, прочь пошли.
Кнут с чарушей — следом.
Уж мог бы Сумарок один обойтись, но Сивому тоже было интересно, да и не спрашивал особо…
— Взгляни-ка! — воскликнул Сумарок, на озеро оглянувшись.
С воды шел-стелился туман, ровно падымок по осени. Жемчужный, переливчатый, плотный — другого берега не разглядеть. О таковом Ирфа не толковала.
Рука Сивого метнулась к бедру, где обычно плеть носил, пальцы пустоту схватили.
— Меня держись, — сказал, быстро на Сумарока взгляд кинув.
Чаруша кивнул, досадуя, что не догадался светец прихватить. Понадеялся, что проклюнется сонышко, да с утра та же хмара ватная небо полонила. Туман накатил волной, обдал влажной, душноватой прохладой. Ровно простыни сырые натянули, куда ни глянь, все белое с серым. Сумарок застыл, о том памятуя, что метаться вслепую смерти подобно.
Постоял, вслушиваясь. Рукой осторожно поводил. Сечень выбросил, и так, шаг за шагом, вперед пошел по памяти. Захрустели под ногами веточки, уперлась ладонь в кору шершавую. До леска добрел, значит.
Голос подать Сумарок поостерегся, мало ли кого приманит.
А тут зазвенело глухо, ровно ботало.
Сумарок только сообразил, что во всем лугаре не чуял духа хлевного, животного. Ни навозом не тянуло со дворов, ни мычаньем, только куры клохтали…
Расступился туман, ровно для одного чаруши.
И увидел Сумарок.
Стоял он будто над ямой-котлом каким, а округ, по самому краю, замороченный люд заборчиком. Застыли, руками сцепившись, будто хоровод удумали завести. На каждой голове по очелью, и горел бисер-жемчуг чужим цветом, синим.
А посередке висело в воздухе пугало костяное-жемчужное. Из мослов сложено, из малых да больших косточек связано, а низки жемчуга зимнего, что нити, те кости держали. А там, где голове быть полагается, сплошь расшитая жемчугом кика. Сморгнул Сумарок, не сразу понял, что пугало то в самом нутре не пустое. Будто обнимают костошки человека, ровно платье костяное стан облекает.
Повернулась голова, кикой венчанная, сверкнули через сеточку глаза живым блеском.
Сумарок попятился. Помстилось на миг, словно знакомы те глаза ему были, но раздумывать не стало времени. Развернулся, прочь кинулся, к земле, к палой листве пригнувшись. Свистнуло над головой, стукнуло-щелкнуло, ровно костяшки. Вцепилось в куртку, прочь рвануло — Сумарока на спину уронило, поволокло обратно, да сумел выпутаться из рукавов.
Огляделся, дух переводя.
Наново ботало прогудело.
Туман распался, осел каплями на волосах, на лице.
К сырости да прелости грибной новый запах прибился — снежный. Буран шел.
Проломился ледок под чужим шагом, Сумарок круто обернулся, сечень вскидывая.
— Сказал же, рядом будь! Куда тебя унесло?!
— Что я видел, Сивый! Знаю, знаю теперь, для чего им кости…
Кнут нахмурился, повернулся.
Тут же снег упал, бесшумно, ровно сова на мышь.
— Обратной дорогой обскажешь! Куртка твоя где?!
— Не сберег! Пойдем, не мог тот распадок исчезнуть…
Двинулся обратно. Прошел, кажется, той же дорогой, задыхаясь от бьющего в лицо мокрого снега — нет как нет ямы. Лесок чахлый тянется. А тут еще, как назло, к снегу пух козий примешался. Посыпал густо, садился на лицо, на волосы: Сумарок ногтями массу сдирал.
Сивый терпение потерял, поволок обратно. На ходу куртку стащил, накинул на Сумарока, лицо накидкой головной укрыл, велел глаз от земли не подымать.
Много ли прошли, а навстречу им вырос из снежной замяти человек.
Вгляделся, ладонь ко лбу приставив:
— Вы двое! Вы-то как здесь оказались?!
Стояла на взгорке Амуланга, во всей красе. Одетая справно да тепло, в плотной маске, сердитая. За спиной корзина, с хворостом да валежником. Руки в боки, взгляд суровый.
Сивый аж простонал.
— Тебя, сорока, на каком хвосте собачьем сюда занесло?!
— Зимничек у меня тут, — огрызнулась мастерица. — Угораздило вас в козий пух попасть!
Быстро глянула на сторону. С кнута на Сумарока взгляд перебросила.
— Ладно, до дома не поспеете, давайте ко мне.
Зимничек у мастерицы добротным оказался, теплым. Для работы смысленной все, кажется, обустроено, по уму делано было: и чуланчик, и солнышки, и полоки, и пристолье для труда тонкого у самых оконец. И тепло, и светло, и просторно… Оглядывался Сумарок, удивлялся про себя.
Амуланга, на кнута волчицей взглядывая, у чаруши справилась:
— Есть будешь? Только учти, стряпала я без души, сердитая…
— Не голоден, благодарствую.
— Вот и умница.
— Ты и зимой без дела не сидишь, смотрю? Что на сей раз пытаешь?
Взял со стола какую коробочку, стал в руках крутить. Было там пять дырочек, будто для перстов.
Амуланга его любопытство приметила, отняла коробочку, заругалась.
— Тихо сиди, ничего не хватай. А ты, кнут, отвали от печи, нечего тебе там вынюхивать.
…за кров взялся Сумарок честь по чести отрабатывать. Аккурат в подстрешье доски в поставцах подгнили, да хлама скопилось изрядно. Сумарок ненужное вниз стаскивал, в сенцах укладывал. Дощечки поменял, краем глаза поглядывал, чтобы Амуланга с Сивым не повздорили.
Те, однако, хоть и бранились привычно, сильно не шумели.
Как пух козий миновал, во двор выбрались, над срубом-колодцем встали.
— Колодезь у меня промерз, хотя раненько бы…
— Да ты туда верно, плюнула. Всякий с такого обращения сдохнет.
— Я в глаза тебе сейчас плюну, если не бросишь шутки свои шутить, москолуд. Ты же кнут, глянь, что за порча приключилась, или зря я твоего щенка пригрела?
— Да ты его первого и запрягла!
— Он сам вызвался. Знает, что за добро добром платить следует, тебе бы это тоже выучить, кнут.
— Верные твои слова, кнут я, не колодезник. Какое мне дело?
— Исправь!
— Не визжи, сорока. Исправлю, так с тебя ужин, и, коли не уляжется буран, здесь ему ночевать.
Амуланга аж плюнула.
— Мытарь ты, Сивый. Коза с тобой. Делай!
Так до вечера по хозяйству и провозились.
После ужина постелила на лавке, наказала, чтобы не шумели и глупостями не занимались. Сама на лежанку спать отправилась. Сильно не в духе была, даже расспросы оставила. Гудело за стенами, по крыше стучало.
Не долог был козий пух, да вреден. У Сумарока до сих пор с лица пятна не сошли, будто крапивой ошпарило. В хозяйстве же тот пух куда как пригождался: вымачивали его, крутили пряжу тонкую, призрачную, лунную, после из пряжи той дивной красы одежы творили...
Сумарок очнулся, когда по волосам его погладили.
Вскинулся.
— Ты чего? — спросил хрипло у Сивого.
— Пойду я, на охоту.
Сумарок на локте поднялся, глянул в оконце: ярилось, швыряло снегом, все стекло залепило.
— Сейчас? Ты погляди, буран какой!
— В такой буран талуха и ходит, — усмехнулся Сивый, по голове вновь потрепал. — Не теряй меня. Утром вернусь. Спи.
Совсем измаялась Ирфа. Буран да пух козий с утра завели сумятицу, так она все думала, успел ли чаруша до укрытия какого добраться. И не упредила его! Кабы сама знала…
Горько сокрушалась.
Никогда прежде Ирфа таких ладных не встречала, а ведь всякие захаживали. До восемнадцати годочков дожила, а прежде не случалось слюбиться.
И то смех, едва знала его, а с мыслей не сходил.
Приветный, ясноглазый, и рыжий, что летечко. Места тут серые были, истосковалась Ирфа по солнцу, по теплу. А от чаруши тепло было, как от живого огня. От здешних такого не случалось.