— Глупцы, — крикнул священник. — Я на вашей стороне, но для Бога этот человек так же драгоценен, как любой из нас!
В этот миг драгоценное достояние Господа очнулось и вскочило на ноги с самыми безбожными ругательствами. Затем подоспела полиция с дубинками, и большинство докеров разбежались. Немногие, попытавшиеся сопротивляться, были арестованы, а двоих подобрали лежащими без сознания.
Перед сном Джеффри с Сириусом по обыкновению обсуждали события прошедшего дня. На этот раз Сириус серьезно заинтересовался. О давным-давно понял, что человеческий род — не единое целое, и что власти не симпатизируют простым людям, но сцена в доках донесла это знание до сердца. По словам Джеффри, бастующие выступали против вопиющей несправедливости и требования их были вполне законны, полиция же проявила ненужную жестокость.
Мир, в котором жил теперь Сириус, разительно отличался от двух знакомых ему миров: Северного Уэльса и Кембриджа. Создания, населявшие эти три мира, были столь различны, словно принадлежали к разным видам. Сельские жители, интеллектуалы, докеры! Умственно они более несхожи, чем собаки, кошки и лошади. Да, конечно, все отличия были привнесены средой.
Так вот, сейчас Сириус целиком отдался изучению третьего мира, а первые два померкли, как сновидения. Несколько недель он, увлеченный Ист-Эндом, почти не оглядывался на прошлое, и все же не меньше трех раз, когда Джеффри бывал занят в комитетах, ловил себя на тоске по просторам, пахнущим овцами. Это от безделья — ведь ему в таких случаях только и оставалось, что бродить по улицам, наблюдая за довольно потертыми прохожими, слушать их мартышечью болтовню, вдыхать нездоровый и раздражающий запах и чувствовать себя совершенным чужаком. Тогда-то Сириус и начинал тревожиться о будущем. Что его ждет? В Уэльсе он был просто овчаркой и батраком, в Кембридже — диковинкой. В Лондоне? Что ж, здесь он, по крайней мере, изучает человека как вид. Но разве это дело?
В характере Сириуса было целиком отдаваться той или иной работе, но какой? Разведению овец? Науке? Ну, конечно, речь о душе. Но что с ней делать?
Отчасти его мучения были следствием сидячего образа жизни. Как ни старайся, город не давал ему места для физической нагрузки, а ел он слишком много для такой неподвижной жизни. Хуже того, засиделась его душа. Он только принимал в себя пищу духовную, не пуская ее в дело.
Однажды, прогуливаясь мимо входа в вокзал, он заметил плакат с большими фотографиями — рекламу туристической фирмы. Один снимок изображал пустоши со стелющимся по ним туманом. На нем был маленький ллин[3] и пара овец. Волны соблазнительно плескались в каменистый берег. На заднем плане темные горы уходили головами в облака. На первом плане — травянистые кочки и вереск. Ноги так и рвались пробежаться по траве. Сириус долго стоял, засмотревшись на снимок, всем телом вспоминая ощущения, запах пустошей. Он поймал себя на том, что раздувает ноздри, ловя запах овец. Чьи это: Пата или соседские? Все выглядело таким настоящим — и в то же время далеким как сон. Сириусу с трудом верилось, что он когда-нибудь вернется в эти места. Его вдруг охватила паника.
И тогда Сириус твердо решил: наука наукой, дух духом, но жизнь он проведет только в таких местах, а не в городских трущобах и не в университетах. Только это — его земля. Только в этом мире он сможет жить. В этом мире он найдет применение своим рвущимся наружу силам. Но как?
По воскресеньям Джеффри всегда бывал занят, а Сириус, разумеется, не допускался к священнодействию. Обычно пес использовал свободное время для так необходимой ему разминки, убегая в лес Эппинг. Воскресными вечерами Джеффри часто выглядел старым и поникшим. Сириус отметил, как мало людей заходят в церковь. Любовь и уважение, которые люди питали к Джеффри, все же не приводили их на службы. Священник видел в этом свою вину. Он не замечал — а Сириус видел — что влияние его личности много шире официальных обязанностей, что он дает тысячам людей самую суть религии, хоть и не в силах увлечь их обрядами и догмами, которые когда-то были символическим выражением истины, ныне же не соответствовали духу времени. Самые горячие поклонники Джеффри вообще не заходили в церковь и даже не всегда причисляли себя к христианству. Среди прихожан же были искренне верующие, принимавшие христианский миф «как святое писание», но большая часть их просто испытывала смутную потребность в той или иной религиозной жизни. Узнавая в Джеффри дух истинно верующего, они присоединяли свой голос к его молитвам, но богослужения не проясняли для них и не усиливали живого примера деятельной любви, который подавал священник всей своей жизнью. Джеффри не умел выразить в службе пылкий дух веры, горевший в нем самом, и потому его глодали сомнения в собственной искренности.