Тот долго обнюхивал все вокруг и жалобно скулил. Потом вновь накатил ужас, забытый ради дела. Но голова оставалась ясной. Надо найти тоннель — Томас сказал, до него недалеко. Пес побежал по улице, освещенной отражавшимися от облаков пожарами. В одном месте дорогу намертво перегородила разбитая стена, через нее пришлось перебираться. Добравшись наконец до тоннеля, пес сумел незаметно нырнуть в него и помчался галопом по пешеходной дорожке. Под сводами тоннеля стоял страшный шум от непрерывной чреды машин, спешащих в Беркенхед. На Сириуса никто не обращал внимания. Выбравшись на волю в Беркенхеде, он снова увидел над собой озаренное ракетами и пожарами небо. Но бомбы падали во основном на ливерпульский берег Мерси.
Сириус подробно рассказал мне о долгом пути от Беркенхеда до Траусвинита, но здесь довольно будет описать его вкратце. Усталый и сокрушенный духом, он двигался к западу. через город, затем через Виралл к Турстастоуну. Набегу он раздумывал о гибели Томаса: существа, создавшего его, Сириуса. Существа, которого он с детства любил нерассуждающей собачьей любовью, а в последнее время, глядя на него критическим взором, все же сохранил глубокую привязанность и уважение к талантам этого человека. Умом Сириус не сомневался, что Томаса больше нет, но, как и в случае с Джеффри, не мог поверить в смерть. Хромая по обочине, он поймал себя на том, что ведет с Томасом мысленный спор. Погибший доказывал, что во всей вселенной не осталось ничего, чтоб можно было бы обоснованно назвать Томасом Трелони — нет больше разума, обладающего его мыслями, желаниями, чувствами.
— Ну, кому и знать, как не тебе, — ответил Сириус и вдруг замер на бегу, гадая, не сходит ли он с ума.
От Турстастоуна он свернул вдоль дельты Ди и пересек соленые болота Квинсферри, а дальше, дорогами, полями и пустошами шел точно на юго-запад. В пути Сириус не раз задумывался, что его направляет: пресловутое «чувство дома», свойственное многим животным, или смутная память о картах Томаса. Длинные участки дороги утомляли и тревожили его непрерывным шумом моторов, хотя водители не обращали внимания на собаку. Сириусу тиранический вид представлялся симбиозом человека и машины. Как он ненавидел резкий голос и жесткость этого двойственного существа! А ведь еще вчера, сидя в открытом автомобиле Томаса, несущемся через Ланкаширскую низменность, он сам наслаждался скоростью и встречным ветром. Беда заставила его ясней осознать, как презрительно бессердечен человек по отношению к «тупым животным», если те не принадлежат к его личным любимцам.
Минуя населенные пункты, Сириус старался не привлекать к себе внимания. Он замедлял бег и брел по дороге, обнюхивая столбы, как все местные собаки. В ответ на любопытные или дружеские оклики, обращенные к красавцу-псу, он небрежно вилял хвостом, и бежал дальше. Перевалив хребет Клайдиан и широкую долину Клайда, он вышел на густо заросшие пустоши и там заплутал в тумане, потом выбрался наконец в низины у Пентре-Войласа и скоро снова углубился в дикие холмы Мигнейнта. Карабкаясь по крутым травянистым отрогам, он вошел в густое облако. Шел дождь. Пес устал, впереди был еще трудный путь, но запахи болот, травы и овец постегивали его. Раз он наткнулся на след лисицы, этой редкой, неуловимой дичи, запах которой кружил голову. Боже! Так наши ощущения словно намекают на тончайшие и неуловимые свойства сокрытого, и мы вечно гонимся за ним, никогда не обретая.
В тумане проступали и таяли скалы, султаны травы блестели самоцветами росы, и все это было так знакомо, там манило и звало! Бесспорно, все это — электроны и волновые сигналы, щекочущие нервные окончания, но сколько же здесь сладостной тайны, пугающей непостижимой истины! Красота земли после пережитого ужаса ощущалась мучительно остро.
Сириус поднимался все выше и выше, дивясь высоте склона, а потом туман на минуту расступился, и он увидел себя у самой вершины высокой горы, в которой скоро распознал Карнедд-и-Филиаст. Давным-давно, еще до пастушества, он забегал сюда поохотиться, хотя и не часто забирался так далеко.
Здесь, на высоте, настроение его опять переменилось. Зачем ему возвращаться к тиранам? К чему причинять себе боль, рассказывая Элизабет о гибели мужа? Почему не остаться на пустошах, не жить вольной жизнью, презирая человека, питаясь кроликами да изредка — овцами, пока человек наконец не предаст его смерти? Почему бы и нет? Он вкусил вольной жизни после убийства Твейтса, но тогда муки совести не давали вполне насладиться этим вкусом. На этот раз будет по-другому. Он понял, что жизнь не обещает ему многого. Верно, он нашел себе какое-то место в мире, но лишь с помощью человека и за счет его терпимости. И в найденной нише ему приходится горбить спину и поджимать лапы — ему не дают развернуться. Как ни странно, от этих мрачных размышлений Сириуса отвлекла мысль не о Томасе — об оставшихся без призора овцах.