— Лошадь! — он снова принюхивался. — Не та, что я чуял раньше. Ого, почтальон! Идет к дому. — Или, иногда — Сегодня пахнет морем! — а ведь море лежало в нескольких милях за Риногом.
Слабый ветерок доносил ему запахи далеких водопадов, густые ароматы болотистых пустошей, торфа или кустарников. Иногда, уловив острый незнакомый запах, щенок пускался по его следу. Однажды после такой пробежки он вернулся со словами:
— Незнакомая птица, но я не сумел ее рассмотреть.
В другой раз он, поймав ветер, выскочил из дому, промчался по пустоши, заметался, наконец взял след и рванулся по нему в обход холма. Вернулся он примерно через час, очень взволнованный, заставил Плакси принести книгу о животных и переворачивать страницы, пока не открылась лиса.
— Вот она! — вскричал Сириус. — Ух, ну и запах!
Однажды он застыл, принюхиваясь, посреди шумной игры в саду. Шерсть его встала дыбом, хвост ушел под брюхо.
— Уйдем в дом, — позвал щенок, — в воздухе что-то ужасное.
Плакси посмеялась, но, видя его тревогу, согласилась. Через двадцать минут вернувшийся из школы Жиль рассказал, что видел проезжавший по дороге на Фестиниог передвижной зверинец.
Реакция Сириуса так позабавила Жиля, что мальчик потребовал взять щенка вместе с остальными детьми посмотреть на диких зверей, уверяя, что так трусишка лучше научится не шарахаться от запахов. После долгих уговоров Сириус согласился. Это переживание надолго оставило в нем свой след. Тесное помещение, где возбуждающие запахи смешивались со смертельно опасными, подействовало ему на нервы так, словно (как Сириус объяснял впоследствии) загремели вразнобой все инструменты целого оркестра. Поджав хвост, со страхом в глазах щенок жался к Элизабет, которая вместе с семьей переходила от клетки к клетке. Некоторые животные всколыхнули в нем охотничьи инстинкты, а вот крупные хищники: понурый и тощий лев, тигр, медведь, потеряно шатающийся по клетке, причинили мучительную боль смешением естественного запаха грозного врага с запахом болезни и страдания. Узкоглазый волк поразил щенка сходством с ним самим. Пока малыш завороженно разглядывал дальнего родича, лев внезапно взревел, и дрожащий Сирус прижался к ноге Элизабет. Льву ответили голоса других животных. Когда воздух разорвал трубный рев слона, Сириус метнулся вон — только его и видели.
Мир запахов был почти неведом Плакси. В мире звуков она тоже уступала Сириусу, но не так сильно. Он слышал шаги задолго до подруги и других двуногих и безошибочно определял, кто приближается. Недоступный уху человеку крик летучей мыши Сириус описывал как острый игольчатый звук. И Элизабет, и Плакси скоро узнали, как он чувствителен к тону их голосов. Он легко отличал искреннюю похвалу от обдуманного поощрения, подлинную злость от наигранной строгости, под которой скрывалось веселье или одобрение. Мало того, он улавливал перепады их настроения прежде, чем они сами.
— Элизабет, — вдруг спрашивал он, — о чем ты грустишь?
— И не думаю, — со смехом отвечала та, — я вполне довольна, хлеб хорошо поднялся.
— О, но в глубине тебе грустно, — настаивал Сириус. — Я же слышу. Ты только сверху довольна.
И Элизабет, помолчав, признавала.
— Пожалуй, что так. Хотела бы я знать, отчего?
Нос тоже поставлял Сириусу немало сведений о человеческих эмоциях. Он, бывало, толковал о «задиристом запахе», «добром запахе», «испуганном запахе» и «усталом запахе».
Из-за такой чуткости к запахам и звукам Сириус находил человеческий язык слишком бедным для выражения всего богатства этих двух миров. Однажды он пытался объяснить какой-то из домашних запахов так: «Это как след зайца, за которым гонится спаниель, а еще недавно наперерез прошел осел». Звуки и запахи для щенка были полны эмоций, врожденных или приобретенных.
Многие запахи с первого раза вызывали в нем порыв к преследованию, другие — к бегству. Другие эмоции, очевидно, связывались с тем или иным запахом посредством ассоциаций. Однажды на пустоши Сириус сильно порезал лапу о разбитую бутылку. Когда он хромал к дому, случилась ужасная гроза. Дома Элизабет приласкала его и полечила, залив лапу широко распространенным дезинфицирующим средством. Этот запах был отвратителен для собаки, но отныне связался с ощущением безопасности и доброты, и эта связь сохранилась для него до конца жизни.