— Я даже по человеческим стандартам далеко не глуп, верно?
— Несомненно, — тотчас согласился Томас.
Сириус продолжал:
— Видишь ли, мне не даются размышления. Я задумываюсь о чем-то и вдруг, словно проснувшись, спохватываюсь, что думаю уже о другом, и часто даже не вспомню уже, с чего начинал. Меня это пугает. Тебе не кажется, что я схожу с ума? Это все равно что… погнаться за кроликом, потом вдруг броситься за зайцем и тут же свернуть по лисьему следу, и так кружить и вилять, пока вдруг не упрешься в ручей, на котором вовсе нет следов. И тогда задаешься вопросом: «Как же я сюда попал? И чем, черт возьми, занимаюсь?» Люди думают не так, да?
Томас весело рассмеялся.
— Очень даже так! Я сам иной раз так думаю, а я не самый легкомысленный человек.
Сириус облегченно вздохнул, однако продолжил:
— И еще одно. Иногда мне довольно долго удается идти по следу одной мысли, следуя всем ее поворотам и петлям, но тут я вдруг обнаруживаю, что погода переменилась и все стало иным. Было тепло и ясно, и вдруг — холодный туман. Нет, хуже того. Был лисий след, а теперь — кошачий, а то и след голодного тигра. Нет, след тот же, а вот Я переменился. Я отчаянно желал добычи, а теперь она мне не нужна. Для меня это совсем внове и тоже пугает.
— Не переживай, старина, — утешил его Томас. — Просто ты — довольно сложная личность, и разнообразие твоих мыслей не просто уложить в систему.
Сириус снова принялся вылизывать лапу, но вскоре прервался, чтобы заметить:
— Значит, я все-таки личность, а не просто лабораторное животное?
— Конечно, — сказал Томас, — и очень порядочная личность. Я не знаю лучшего собеседника вот для этой личности, кроме одного или двоих из коллег.
— И Элизабет, надо полагать, — договорил за него Сириус.
— Конечно, но тут другое. Я имею в виду отношения между мужчинами.
Сириус навострил уши, и Томас рассмеялся сам себе. Заговорил пес:
— Зачем тогда учить меня слишком простой для человека работе, которая неизбежно притупит мой человеческий ум?
— Милый мой Сириус, — не без горячности возразил Томас, — мы уже не в первый раз говорим об этом, но давай теперь решим вопрос раз и навсегда. Верно, ты обладаешь первоклассным человеческим разумом, но ты — не человек, ты собака. Учить тебя человеческим ремеслам бесполезно: они тебе непосильны. Между тем чрезвычайно важно до того, как ты присоединишься к нам в Кембридже, дать тебе практику ответственной работы. Ты должен быть не подделкой под человека, а сверхвыдающейся собакой. Жизнь овчарки для тебя очень полезна. Вспомни, тебе еще не исполнилось семнадцати. Спешить некуда. Ты идешь вровень с Плакси, а не с Идвалом. Если станешь слишком быстро расти, слишком скоро закостенеешь. Оставайся с овцами. Подумай, и поймешь, как много дает тебе эта работа. Мы хотим, чтобы в лабораторию ты пришел уже с опытом нормальной собачьей жизни.
Про себя Сириус подумал: «Провались твоя лаборатория!», но Томасу сказал:
— Я буду подходить к этой работе с умом. Кстати, я уже выполняю не просто собачью работу. Паг дает мне много человеческих поручений. Он знает, что я отличаюсь от Идвала. Но… даже такая работа, пусть по большей части человеческая, мертвит разум. А я — это мой разум. Я не человек, но и не пес. Собственно, я точно такое же существо, как ты.
Я обитаю в собачьем теле, как ты — в человечьем, но я…я…
— он осторожно покосился на Томаса. — …я дух, как и ты.
Томас фыркнул, и от него запахло ехидством. Тоном снисходительного отца, отвечающего на грубость ребенка, он заметил:
— К чему использовать это нелепое, ничего не значащее слово? И, кстати, кто подкинул тебе эту идею?
На последний вопрос Сириус не ответил, продолжив свою мысль:
— Во мне есть нечто, вовсе не похоже на мое собачье тело. Окажись ты в собачьем теле вместо человеческого, ты бы лучше меня понял. Тут ничего не поделаешь. Чувствуешь себя так, будто пытаешься напечатать статью на шейной машинке, или сыграть музыку на пишущей. А ведь ты никогда не спутаешь швейную или пишущую машинку с самим собой.
— Понимаю твою мысль, — кивнул Томас, — но этот конфликт — не между духом и собачьим телом, а между собачьей и сверхсобачьей сущностью, которой наделил тебя я.
Молчание длилось целую минуту. Затем Сирус зевнул и ощутил тепло камина на языке. Он заговорил:
— Это звучит так разумно, и все же, хотя мне всего семнадцать и я пес, я чувствую здесь какую-то ошибку. Это лишь немногим ближе к истине, чем разговоры пастора о «душе». Помнишь, как преподобный Дэвис однажды сидел у нас и пытался обратить тебя в методизм, а ты его — в научную веру? Он поймал мой заинтересованный взгляд и сказал, что, пожалуй, скорее сумеет обратить меня, чем тебя, и то он почти жалеет, что господь не наделил меня душой, которую можно спасти.