Не раз во время вечерних бесед Сириус дерзко высказывал Джеффри свои мысли. Старый священник слушал его с грустью. Он не мог допустить даже возможности, что ритуал и догма — лишь символы истины, зато мог усомниться — и сомневался — в искренности своего служения. Он печалился, что так многие в слепоте своей сомневаются в буквальной точности христианской доктрины, и особенно скорбел о слепоте своего друга Сириуса. Друга — потому что между человеком и собакой скоро завязались уважительные и любовные отношения.
Они много рассказывали друг другу о себе, в особенности — о своих религиозных исканиях. Джеффри представлялось, что смутная тоска Сириуса в сочетании с его строгим агностицизмом сформировали весьма искаженный образ религии. Сириус же, разумеется, считал, что вера Джеффри — запутанный клубок, где истинные и ценные прозрения сплетаются с ошибочными или незначащими гипотезами. Сириус видел в своей любви к Плакси «сущность религиозной любви к духу вселенной». Рассказал он и о странном видении, явившемся ему в Кембридже. Однажды он сказал: «Да, я знаю, что в некотором смысле Бог есть любовь, и Бог есть мудрость, и Бог есть созидание, да, и Бог есть красота… — но что в действительности есть Бог — создатель всего сущего, или аромат, присущий всему, или просто мечта наших душ — для меня непостижимо. Как, думаю, и для тебя и для всякого духа в наших смиренных телах.
Джеффри только улыбнулся и промолвил: «Да явит тебе Бог в свой час истину, за которую умер Его Сын!».
В другой раз Сириус заспорил со священником о бессмертии. В пылу спора он бросил:
— Возьмем меня. Есть ли у меня бессмертная душа?
— Я часто об этом думал, — быстро ответил Джеффри — Воистину, я чувствую, что ты наделен бессмертной душой и искренне прошу Господа даровать тебе спасение. Но если в тебе есть душа, если Он спасет ее, это — чудо, которого я не возьмусь истолковать.
Сириус надеялся найти у Джеффри истинную веру. В Кембрдже, где господствовал свободный и бесстрашный разум, ему чего-то явно недоставало — чего-то очень нужного, но считавшегося там почти непристойным. Пес решил, что это — просто-напросто «вера» и явился за ней в Лондон. И в самом деле нашел ее в Джеффри. Не приходилось сомневаться: Джеффри твердо стоит на том, чего не нашлось в Кембридже. Джеффри воплощал собой веру в действии. И все же… все же — невозможно было принять веру Джеффри, не изнасиловав всего лучшего, чему он научился в Кембридже, не убив верности разуму. Проще всего было бы ухватиться за веру, предав разум — хотя деятельная вера Джффри и не обещала легкой жизни. Легко было бы и отказаться от веры ради разума, как это делал тот же Макбейн. Но существует ли способ сохранить равную верность им обоим? Сириус смутно догадывался, что такой способ есть, но он требовал более острого разума и более тонкого религиозного чувства. Страсть к «духу», к жизни бодрствующего, какова бы ни была его участь в мире, отнимала все радости и утешения, кроме радости самой этой страсти — и выражалась она в бескорыстной деятельности. Дела Джеффри были единственной истинной верой. Но бедняга Сириус с отчаянием чувствовал, что ему такая не по силам. О, если бы сам дух снизошел и воспламенил его! Но ведь… и к этому он еще не готов. Нечему в нем пылать, все его ткани пропитаны сырым туманом.
Такая дружба человека и собаки вызвала в округе много пересудов, тем более, что кто-то подслушал, как преподобный Адамс беседует с большим псом, словно с человеком. Милый старикан, толковали люди, на старости лет стал совсем чудаковат. Кое-кто попросту объявил, что старик свихнулся. Но другие поговаривали, что собака и правда понимает и отвечает человеку, что в Сириусе есть некая тайна. Верующие подозревали одержимость бесом или ангела в собачьей шкуре. Ученые умники возражали, что все очень просто: собака — обычная игра природы.
Кризис вызвало драматическое появление Сириуса в церкви. Он давно втайне мечтал уговорить на это Джеффри. Ему хотелось увидеть, как тот ведет службу, да и обидно было, что его, будто низшее животное, отстраняют от самого торжественного деяния человеческого рода.