Сириусу действительно хотелось признаться. Память о преступлении постоянно тревожила его мысли. Он совершил убийство. Это факт, надо смотреть правде в глаза. Нет смысла притворяться, что убийство Твейтса было самозащитой — пес держал его за глотку куда дольше, чем требовалось, чтобы вывести противника из строя. Нет, это убийство, и рано или поздно Томаса выведут на чистую воду. Даже если Сириус вывернется, это воспоминание будет вечно преследовать его: не страхом разоблачения, а жестоким раскаянием за убийство существа, чуждого с точки зрения биологии, но родственного по духу. Сириус жаждал сочувствия Плакси, но боялся встретить ее ужас. Да и Томас требовал молчания.
В те рождественские каникулы Сириус с Плакси часами беседовали о себе и своих друзьях; об искусстве — в особенности о музыке Сириуса; и о философии, о религии — особенно о знакомстве с Джеффри; и о войне, которая обоим представлялась далекой, нереальной и «не их виной», но все же властно напоминала о себе, уже захватив в свою орбиту нескольких друзей Плакси.
Им надо было много высказать друг другу, но со временем они стали замолкать посреди разговора, и такое молчание наступало все чаще и затягивалось все дольше. Сириус задумывался, что его ждет, Плакси терялась в воспоминаниях. Она опять начала тосковать по человеческому обществу. Нос Сириуса подсказал ему, что подруга в очередной раз вполне созрела для человеческой любви. В отношениях с ним она металась от преувеличенной нежности к надменной холодности. Она словно тянулась к нему издалека, но слишком широка была пропасть между человеком и собакой. Хотя и не всегда. Порой животное половое чувство молодой человеческой самки связывалось у нее с глубокой привязанностью к собаке, и тогда в манере Плакси появлялась незнакомая застенчивость, почему-то вызывавшая и в Сириусе теплое, окрашенное сексуально чувство.
Тогда он, если Плакси позволяла, ласкал ее с особенной нежностью и пылом. Впрочем, такие минуты были редки, и после них Плакси обычно испуганно сторонилась старого друга. Ей, как она мне рассказывала много позже, в такие странные и сладкие минуты чудилось, что она делает первый шаг к очень серьезному отчуждению от собственного рода. Но пока минута длилась, все представлялось вполне невинным и прекрасным.
Раз Сириус сказал Плакси:
— Музыка наших с тобой жизней — дуэт с вариациями трех тем. Есть природный диссонанс — между твоей человеческой природой и моей собачьей, и жизненным опытом, из них проистекающим. Есть любовь, выросшая между нами вопреки всем различиям. Она свела нас вместе и сделала единым по сути существом — вопреки несходству. Она и питается нашими различиями. И есть секс, который то разделяет нас, напоминая, как далеки мы с точки зрения биологии, то сплавляет воедино любовью.
Двое молча посмотрели друг на друга, и пес добавил.
— Есть в нашей музыке и четвертая тема — а может, она сплетается из трех первых. Это — путь наших душ, единых и далеких, как разные полюса.
Плакси с неожиданной теплотой ответила.
— Да, дорогой, ты прав, я люблю тебя. Мы — не разные полюса — душой нет. Но как же это странно и как пугает! Ты ведь понимаешь, правда, что я должна вести себя, как прилично человеку? К тому же… мужчины значат для меня больше, чем для тебя — суки.
— Конечно, — ответил пес, — у тебя своя жизнь, а у меня своя. Иногда они сходятся, иногда — сталкиваются с грохотом. Но духом мы всегда, всегда едины.
Он задумался, изменится ли что-нибудь, если Плакси узнает о Твейтсе, и понял, что нет. Конечно, девушка придет в ужас, но не обратится против него. И тут Сириус осознал, что со времени убийства он жестоко осуждал себя от лица Плакси — отсюда и его бессознательное озлобление против девушки. Оно крылось так глубоко, что пес до той минуты не подозревал о его существовании. Но теперь, с пониманием, что Плакси его не осудит, озлобление стало сознательным и со временем стерлось.
Под конец каникул Плакси вернулась к книгам, уверяя, что все позабыла. А день отъезда как обычно встретила с грустью и с радостью. На станции она под каким-то предлогом отошла с Сириусом на пустой конец платформы.