Пурталес, точно слов Сазонова не было, опять уставился на часы из красного дерева и в прежнем тоне продолжал:
— Я вынужден, господин министр, повторить свой вопрос: желает ли ваше правительство положительно ответить на предъявленную ему ноту?
При этом стало видно, почему его левая рука плотно прижималась к телу: она придерживала карман. Министр неотрывно следил за нею. Он видел, как она опустилась туда и задержалась на мгновение.
«Точно за пистолетом полез», — мелькнуло у Сазонова.
Когда прозвучал опять его твердый отказ, рука медленным движением вынула из кармана бумагу, сложенную вдвое.
Было ясно, что последует в третий раз тот же самый вопрос. Министра глубоко возмутило это «считаю до трех», и уже с металлом в голосе он ответил на смущенно-растерянную речь, предупреждавшую о тяжких последствиях в случае нежелания отменить мобилизацию. Оба знали, что ни Пурталес не может задавать иных вопросов, ни Сазонов отвечать на них иначе, чем он делает. Ритуал тяжел был для обоих.
Сазонов ощутил сильное волнение при виде трясущейся руки, протягивавшей ему бумагу. В тот миг, как он ее примет, в мире начнется небывалое.
Он не мог прочесть текста поданной ноты, да и понимал, что это бесполезно. Ему достаточно было случайно бросившихся в глаза слов в самом конце: «Его величество император… принимая вызов, считает себя в состоянии войны с Россией».
— Вы совершили политическое преступление!
— Мы защищаем нашу честь, — прошептал посол еле слышно.
— Вашей чести ничто не угрожало, вы могли бы одним словом предотвратить войну, но вы этого не хотели. За все время, что я старался спасти мир, я не встретил с вашей стороны ни малейшей поддержки. Кровь и несчастья народов падут на вашу голову!
Произнося эту риторическую фразу, Сазонов меньше всего рассчитывал произвести впечатление и был немало удивлен, когда Пурталес шатающейся походкой направился к окну и, опершись на косяк, заплакал.
— Мог ли я предвидеть, что мне придется покидать Петербург при таких обстоятельствах!
Сазонов молчаливым объятием за плечи старался успокоить графа. Прямо перед ними вздымалась Александровская колонна. Площадь лежала в тихом предвечернем освещении, подобном штилю на море, не возмущаемая ни редкими фигурами прохожих, ни извозчиком, трусившим рысцой от Адмиралтейства к Певческому мосту. В коляске сидели студент с офицером, разговаривали, смеялись.
— Никто еще не знает… Только мы с вами. Воспользуемся минутой, простимся, граф.
Пурталес порывисто обернулся и, едва сдерживая рыдания, обнял Сазонова.
Через час весь сановный Петербург и высшее офицерство знали о случившемся. Весть начала проникать в клубы, в рестораны, в кинематографы. Даже в трамваях люди перешептывались и крестились потихоньку.
Царская семья молилась в часовне — маленьком готическом храме, стоявшем в пяти минутах ходьбы от дворца. Ни министра двора, ни дворцового коменданта, ни даже дежурного флигель-адъютанта — только воспитатели наследника и великих княжен. От мигания свечей лицо императора выглядело иконописным. Но рядом стояла царица, белая как плат. Когда она по окончании службы стала прикладываться к кресту, священнику показалось, что ее помертвевшие губы не коснулись золота распятия.
В парке было еще светло, ласточки высоко реяли в небе, но царь с царицей шли с опущенными головами и не проронили ни слова до самого дома.
Переодевшись, сошлись в столовой. Только государь задержался у себя. Суп простывал.
— Почему папы так долго нет? — попробовала спросить Анастасия.
Ей никто не ответил. Императрица сидела, погруженная в раздумье. Очнувшись, задала тот же вопрос и велела Татьяне Николаевне сходить к отцу. Великая княжна не успела дойти до двери, как появился император. Подойдя к столу, он не сел, а остановился, опершись руками о спинку стула.
— Что с тобой, Ники? Говори же!..
— Германия нам объявила войну.
Царица не проронила ни слова. Голова ее стала медленно клониться, пока не упала на ладони, которыми она закрыла лицо. Задрожавшие плечи, слезы, показавшиеся между пальцами, вызвали ужас у великих княжен. Они заплакали и бросились к матери.
II
Народ с утра спешил на площадь
К дворцу на сретенье царя.
Теснилась флагов русских роща,
Цветами яркими горя.
Наутро Петербург проснулся под колокольный звон. Воскресенье! Солнце! Война!
После томительных десяти дней все как на свободу вышли. Французские репортеры восторженно писали о чудесном гимне «Seigneur sauve ton peuple»[10], с которым огромные толпы двигались по Садовой, Литейному, по Загородному. Ждали прибытия царской яхты из Петергофа.