Царская семья отправилась в Москву, чтобы, как писал генерал Дубенский, по обычаю державных предков искать укрепления душевных сил в молитве у святынь московских. К ее возвращению приводились в порядок царскосельские дворцы. Сады закрывались. Для публики оставлены были густые аллеи вдоль канала, начинавшиеся от Эрмитажа и от фасада Большого дворца.
В августе этот парк становился царством мечтателей. В мечтателях ходил теперь один молоденький офицер в форме собственного его величества железнодорожного полка. Он скорей прятался в аллеях, чем гулял, и больше грустил, чем мечтал. На новой службе встретили его более чем холодно, и он жалел, что не ушел на войну со своими новочеркассцами.
Дворцы видел издали. Государя не видел ни разу. Но часто замечал строгие взгляды старых дам, гулявших в сопровождении лакеев или горничных.
В полку ему шутливо, но зло объяснили, что при царском дворе числится двести восемьдесят камергеров, триста девять камер-юнкеров, сто десять лиц, состоящих при их величествах и при членах императорской фамилии, шестьдесят шесть кавалерственных дам, двести шестьдесят гофмейстрин, обер-гофмейстрин, камер-фрейлин, «портретных» и дам ордена Св. Екатерины.
Всех их должен знать каждый офицер императорских полков и отдавать честь.
Одна неожиданная привязанность оказалась у него: флигель-адъютант Жуков.
Вот и сейчас поручик вызван его письмом в эту аллею и терялся в догадках, что бы оно могло значить. Никто еще не писал ему «дорогой друг».
Когда полковник показался на повороте аллеи, разговор начался с вопроса: может ли поручик принять эти слова всерьез и позволит ли полковнику считать себя его другом?
— От всей души. Я уже говорил, что смотрю на вас как на свою молодость. Если нам суждено встретиться снова, я надеюсь, вы меня лучше узнаете. А сейчас упраздним чины, по крайней мере два из них — полковника и поручика. Я для вас Андрей Семенович, я вас буду по праву старшинства звать просто Сашей.
— Я счастлив, — пробормотал поручик.
В это время появилось, опираясь на палку, существо в военной форме — сутулое, скривленное на бок. Оба офицера должны были поспешно отступить к краю аллеи и вытянуться. Изжелта-черное обезьяноподобное лицо повернулось вполоборота, и правая рука слегка поднялась к козырьку.
— Кто это? — спросил Дондуа.
— Monsieur tant pis[16] — генерал — инспектор артиллерии, главный могильщик русской армии, великий князь Сергей Михайлович.
— Что за ужасная характеристика!
— Он заслуживает худшей. Это его проклятое ведомство отклонило в начале войны предложение «Общества Пулемет» о поставке шрапнелей: «Надобности в снарядах не встречается!» Оно же отвергает все предложения о постройке оружейных заводов, и это в те дни, когда армия молит о присылке снарядов.
Когда мрачная фигура удалилась, друзья возобновили разговор.
— Но как понять ваши слова, Андрей Семенович: «Если нам суждено…»?
— Да, дорогой мой, я пришел проститься. Еду на войну. Сегодня же. Прямо отсюда. Вы думали, придворная челядь ограждена от этого? Как правило, да. Но у нас, офицеров конвоя его величества, существует традиция: каждому по очереди бывать в действующей армии и участвовать в боях, в продолжение месяца. Я еду первым. Не печальтесь, — прибавил он, заметив, как по-детски задрожали губы у поручика, — даст Бог, увидимся. А не увидимся — вспоминайте.
Они обнялись. Жуков твердым шагом пошел вдоль аллеи, а Дондуа, не видя ничего из-за слез, шептал:
— Вот я и осиротел.
Пять дней в Москве прошли под колокольный звон, под пышные службы в Успенском соборе, под заутрени у Спаса на Бору, под речи дворянских предводителей и городских голов. Ездили в Троицкую лавру для торжественного молебствия у раки преподобного Сергия. Волосы великих княжен пахли ладаном еще по возвращении в Царское Село. Но у государыни камнем лежало на сердце воспоминание о торжественном шествии в Успенский собор. По помосту, крытому красным сукном, она белой лебедью шла об руку со своим Ники и чувствовала, что красива была как никогда. Но толпа затихала при виде больного мальчика в белой матросской рубашечке на руках у рослого казака. Кем была подсказана несчастная мысль показать народу цесаревича в таком виде? Новый удар ждал ее здесь, во дворце. Войдя в кленовую гостиную, она вскрикнула: