Направление, указанное нам пастухом, уводит нас из равнины. Дорога становится хуже. Пришлось пересечь несколько вади. Скоро дорога и вовсе кончилась. А развалин все еще не видно! Вместо этого камни на склонах гор, которые я пересекаю, становятся все крупнее. Приходится требовать от машины слишком многого. Сначала я еще извиняюсь перед ней, когда камни царапают днище кузова и подвески, но скоро перестаю это делать: привычка притупляет чувства! И все же царапанье причиняет мне боль. Такая дорога для осла, а не для машины — камни величиной со среднюю тыкву. Меня прошибает пот. Приходится бесконечно сворачивать, отъезжать назад. Снова пересекаю вади. При этом обнаруживаю, что по ней можно отлично ехать, почти так же, как по дороге. Мой оптимизм растет: я снова могу ехать вперед, могу даже включить третью скорость.
Однако мне не следовало этого делать. Неожиданно оказывается, что подпочва вади состоит из сплошного песка. На второй скорости я, может быть, прошел бы. А так машина потеряла скорость, как бы «провалилась». Мы застряли. После нескольких попыток выбраться, дав полный газ, мы увязли по самую ось. Выходим из машины в раскаленный полдень, откатываем колеса, ставим домкрат, подкладываем камни, но все напрасно: мы здорово увязли. Собственными силами больше ничего не сделаешь. Нужно искать помощь. Но где ее взять посреди пустыни? Солнце стоит почти в зените. Сейчас немного больше 13 часов. Но жалобы и проклятия здесь не помогут. Нужно что-то предпринять. Я стал карабкаться вверх по крутому склону, надеясь с его вершины осмотреть пустыню. И надежда не обманывает. Первое, что я вижу, — башня Каср аль-Хайр аль-Гарби; хотя она и очень далеко, но ее видно в бинокль. А приблизительно на полпути я различаю несколько черных пятен: шатры бедуинов. Я снова вижу выход из положения, и настроение мое улучшается. После короткого совещания мы решаем отправиться пешком. Я запираю машину, и мы трогаемся в путь.
Солнце палит нещадно. Мы вынуждены спуститься в ущелье, а на другой стороне снова карабкаться вверх; при этом мы часто теряем из виду шатры. По-видимому, это значительно дальше, чем мне показалось, так как идем уже час, а к шатрам почти не приблизились. Наконец-то через два с половиной часа нам это удается. Три шатра стоят перед нами, и их обитатели уже заметили нас. Из переднего шатра нам навстречу выходит женщина. Вокруг нее тявкают собаки, и я надеюсь только на то, что они ей послушны. Примерно в ста метрах от шатра мы встречаемся. Я кланяюсь, не зная, принято ли это здесь. Наверное, я произвожу смешное впечатление: странник в пустыне, светлокожий, в тонких спортивных трусах и рубашке, в спортивных тапочках, на груди огромный бинокль. Мой друг — тоже в спортивной одежде — тащится с фотоаппаратом. Больше всего вызывает удивление его белокурая жена в шортах. Женщина-бедуинка приносит канистру, льет нам на руки воду. Я понимаю: где-то в другом месте хлеб и соль, а здесь — вода. Я подношу канистру к губам и пью самый вкусный напиток, какой только можно вообразить.
Нас приглашают в шатер. Еще три женщины, одна пожилая и две молодые, здороваются с нами, жестом приглашая сесть. Прекрасные пестрые ковры устилают утрамбованную землю. Под спину и под руки мне подкладывают подушки; я вытягиваю ноги — такое блаженство.
В пустыне, пожалуй, редко случается, чтобы обливающийся потом европеец пришел пешком, и поэтому я испытываю потребность объяснить, что нас сюда занесло. Но женщин, по-видимому, это не особенно интересует. Они деловито снуют туда-сюда, и скоро нам подносят в изящной фарфоровой чашке горький, сдобренный всевозможными специями арабский кофе, который нужно пить маленькими глотками, чтобы не выпрыгнуло сердце. Этот черный как уголь экстракт гостю подливают до тех пор, пока чашка, возвращаясь, не запрыгает у него между пальцами. Кто сделает такое движение после первой чашки, вызовет подозрение: значит, кофе ему не понравился; но тот, кто забудет это сделать после третьей чашки, не соблюдет меру. Я это делаю после второй. В стакане подают холодную воду, и только теперь начинается «беседа». Я могу, по крайней мере в общих чертах, объяснить им, что мы, конечно, не пойдем через пустыню пешком, что у нас есть автомобиль, который застрял и не может двигаться дальше.
Я справляюсь, есть ли у племени машина. Этот вопрос не настолько абсурден, как это может показаться европейскому читателю. У современных бедуинов, как и везде, существуют социальные противоречия. Многие шейхи, несмотря на скромный образ жизни, совсем не бедны. Я неоднократно видел перед шатрами бедуинов грузовики и даже элегантные, но весьма мощные легковые машины. И здесь нам, кажется, тоже повезло. Да, у племени есть грузовик, но он сейчас в пути вместе с мужчинами: они уехали за водой для скота. Когда он возвратится? Теперь уже скоро, через полчаса, может быть, через час. Но сегодня уже поздно что-либо предпринимать. Мы вполне можем здесь переночевать.
Так заманчиво провести ночь в шатре бедуинов, но нам нужно ехать дальше: я вспоминаю, что обещал из Пальмиры позвонить в Дамаск нашим друзьям и сообщить им о благополучном прибытии. Они будут беспокоиться, если не будет звонка.
Я уже много раз ошибался относительно представлений арабов о времени. «Сейчас» может означать много часов, а «бадеин» («скоро») — дни и недели. Я опасаюсь, что здесь, у бедуинов, данные о времени могут оказаться еще менее точными, поэтому я был приятно поражен, когда уже через полчаса женщины обратили паше внимание на высокое облако ныли, показавшееся на горизонте. Скоро можно было отчетливо различить грузовик. Он направляется к шатрам, находящимся километрах в пяти отсюда и принадлежащим этому же племени, и там останавливается. Наши хозяйки уверяют нас, что они сгрузят там только несколько бурдюков с водой и сразу же приедут сюда.
Но ничего подобного не произошло, грузовик стоит, где стоял. В бинокль я вижу, что его окружил народ. В голову закрадывается тревожная мысль: неужели нас и дальше будут преследовать неудачи? Не хватает выдержки спокойно сидеть в шатре и ждать. Женщины, улыбаясь, покачивают головой, когда мы начинаем прощаться. Они совсем не понимают нашего беспокойства. Но мы уходим, чтобы не лишиться душевного равновесия.
Пять километров проходим быстро. Уже издали замечаю, что мои опасения обоснованны. Бастует мотор грузовика. Чтобы доказать нам свои благие намерения, бедуины пытаются еще несколько раз столкнуть грузовик с места, но напрасно. Где-то в гвинейской саванне я однажды наткнулся на проржавевший грузовик, на котором какой-то шутник намалевал «Мартин Лютер», потому что машина, казалось, говорила: «Здесь я стою, и не могу иначе…» Такое же впечатление производит грузовик, с которым мы связывали все наши надежды. Взгляд, брошенный под капот, заставляет меня содрогнуться. Чудо, что машина до сих пор еще ходила. Отдельные части мотора, невероятно загрязненные песком, перевязаны проволокой и даже бечевкой. Кабель и проводка перепутались. Нет, невозможно, чтобы два чуда могли произойти в один день. Теперь положение определенно становится серьезным. Сейчас шесть часов. Через два часа зайдет солнце. Я веду переговоры с бедуинами, чтобы они проводили нас пешком до нашей машины. Нужно ехать дальше во что бы то ни стало. Мы не можем оставить машину на всю ночь. Но люди расходятся; осталось только несколько молодых мужчин с грузовика. По у них тоже нет ни малейшего желания идти с нами, они показывают на грузовик и на солнце и говорят «букра» («завтра»). Наконец мне удается уговорить троих. Это смелые на вид парни. Они почти двухметрового роста, сильные, темно-коричневые от загара. Я настаиваю на том, чтобы отправиться сейчас же, но вдруг замечаю, как один из парней, спрятавшись за грузовик, достает громадный пистолет и перезаряжает его. Жуткие картины проносятся у меня в мозгу. В старых книжках я читал про разбойников в пустыне. Я уже вижу нас с разбитыми черепами, зарытых в песок, машина разграблена. Но отступать нельзя, чтобы не превратиться окончательно в посмешище. Мы идем, и Катрин с большим трудом поспевает за нами. Мне это даже нравится, потому что таким образом мы можем держаться на полшага позади парней.
Меня постоянно спрашивают, где я оставил машину. Ну как я могу описать это место, если у долин нет названий, а у скал — нумерации? Я только все время показываю в направлении горной цепи. Сейчас по крайней мере не так жарко, как в полдень, и даже тянет приятный прохладный сквознячок. Идти становится легче. Мы пересекаем несколько ущелий и поднимаемся на вершину высокого холма, откуда я надеялся увидеть машину. К моему ужасу, я ничего не обнаружил. Только новые холмы, новые долины. Я теряю уверенность. Неужели мы заблудились? Горный хребет выглядит так же, как и всякий другой, и через каждое ущелье проходит вади. Мои арабские провожатые идут несколько поодаль от нас, так что мы продвигаемся широкой стрелковой цепью с горы на гору. Солнце достигает горизонта. Неожиданно мы потеряли из виду бедуинов. Наши зовы не находят ответа. Может быть, они не слышат нас? Страшное подозрение растет: они не хотят нас слышать! Измученные вконец, мы опускаемся на камень. Чувствую себя совсем разбитым, колени дрожат. Как-то неожиданно быстро наступила темнота. Наш зов в буквальном смысле слова — глас вопиющего в пустыне. Я проклинаю древний замок и мое легкомыслие — становлюсь самокритичным. Кой черт погнал меня в это путешествие? Разве я не могу удовлетвориться археологическими находками и реконструированными экспонатами в музее Дамаска, расположенном менее чем в пяти минутах ходьбы от моего дома? Разве нельзя прожить, не повидав последнюю руину Сирии?