– «Мой Рок-н-ролл», парни, – бросил Рома, а потом пояснил. – Они ее разучивали.
Откуда-то из закромов большого черного кофра, который прятался за барабанной установкой, Сева выудил еще одну стойку с микрофоном и установил ее рядом с первым. Как по волшебству перед Симой возрождалась ее прошлая жизнь – школьная, неиспробованная и не откупоренная. Оба заняли свои привычные места, словно шахматные фигуры: Сима слева, а Рома справа (если стоять к ним лицом). Барабанщик три раза щелкнул палочками друг о друга, и вступила гитара. Музыка зазвучала. Люди снова стали реагировать и замедлять шаг. Те, кто не спешил или ждал кого-то в гулком вестибюле, рассеянно притягивались к сцене.
Сима каждую секунду ждала, что забудет слова, но они возникали в ее голове, словно магическая дорога, которая возникает ровно в тот момент, когда ты опускаешь ногу на ее плоскость. С каждой нотой какие-то невидимые путы отпускали ее. Сима, словно ракета, которой суждено было лететь в открытый космос, оставляла позади ступени с каждым словом, с каждой длинной, тягучей нотой. С каждым коротким словом, каждым речитативным выдохом.
Голос Ромы вырастал где-то слева, деликатно звуча фоном для ее собственного, подсвечивая его как фонарь на сумеречной улице. Так его рука когда-то держала ее руку: мягко, надежно, тепло, ни на что не претендуя и не забирая свое.
Петь было совсем не сложно – в конце концов, Сима пела всегда, когда оставалась одна: в душе, пока мыла пол и когда оставалась одна в офисе по вечерам. Но она почти разучилась петь с Ромой, хотя казалось, что ничего более естественного и придумать невозможно. И от этой легкости и естественности было страшно.
Сима старалась петь, не глядя ни на кого, но очень скоро это стало почти невозможно: люди окружили маленький музыкальный пятачок, словно он был единственным работающим камином во время вековой бесконечной зимы. Она пробовала закрыть глаза, но от этого что-то плотное в горле ползло вверх и подступало слишком быстро, и она открывала глаза, встречаясь ими с кем-то, и закрывала снова, когда комок отступал.
Кто-то махнул ей рукой, но Сима старалась не реагировать: наверняка какой-то городской сумасшедший или парень навеселе. Но навязчивые жесты продолжались, и ей пришлось обратить внимание на неугомонного зрителя. К ее ужасу, зрителем оказался Эдик – начальник ее отдела на новой работе. В этом инородном, не реальном, придуманном мире, где Сима снова пела с Ромой, Эдик смотрелся странно, словно бумажная фигурка из газеты, неуклюже налепленная на глянцевый журнал при помощи дешевого клея карандаша. Но Эдик настаивал на своей реальности и махал, и улыбался, и с каждой секундой становился все реальнее, все вещественнее и живее, превращая Рому в того, чем он был пару часов назад: в старое воспоминание, вырезку из детского дневника, письмо, нацарапанное синей ручкой прямо на парте из ДСП.
В конце концов он стал настолько настоящим, что уже Сима и сама почувствовала себя мультяшным персонажем, и от этого петь стало тяжело, и ноты перестали покоряться. Дыхание осело, как постиранный свитер, не вмещая больше ни слов, ни фраз, ни слез, ни Роминого бэк-вокала. Несмотря на улыбку Эдика, ей почему-то стало стыдно, тесно, неловко. Она впервые обернулась на Рому и встретила его вопросительный взгляд: он чувствовал по дрожи в ее голосе, что что-то пошло не так. В школе в такие моменты они прекращали репетицию, и долго-долго разговаривали, разворачивая булки с повидлом, заранее закупленные в столовой. Но это больше была не школа, а вестибюль метро. И булок с повидлом здесь не продавали, и вряд ли Эдик оценил бы их кисловатый вкус.
Поэтому едва музыка стихла, а подземка наполнилась хрусткими и гулкими аплодисментами, Сима сорвалась, как испуганный голубь, сгребла в охапку сумку и пиджак, не беспокоясь о растрепанных волосах, и поспешила обратно к спасительному вагону, который обещал спрятать ее в своем нутре. Она не смотрела на Эдика, надеясь, чтобы он не понял, что она его видела.
Но на Рому она все же оглянулась: он следил за ней, но стоял твердо, спрятав руки в карманы растянутых джинс, окруженный недоумевающей толпой, которая и не думала расходиться. Сима кивнула ему, но он никак не ответил, видимо стараясь запомнить ее уход. Одними губами она произнесла: «Прости меня», но метро не доверяло такому шепоту. Сгорая от смущения, Сима поспешила впорхнуть в двери вагона, чтобы от отменил ее смятение и отвез обратно, в привычную, откупоренную жизнь.