Добросердечная журналистка радовалась, попав в ситуацию, похожую на те, которые она описывала тихими одинокими вечерами. Она попросила Лиззи поискать за кулисами, в коридорах и в баре красивого мужчину-метиса, разумеется, одетого в индейскую одежду.
— Но я его видела! — заявила та. — На нем были черное пальто, шляпа и галстук. И никакой он не дикарь с севера! Хотя у него и вправду длинные волосы, красивые, черные как вороново крыло, собранные на затылке. Теперь я лучше понимаю тоску нашей дивы. Было бы мне лет на тридцать меньше, я бы тоже в него влюбилась!
В это время Жослин объяснял ситуацию Дюплесси. Потом они оба тепло оделись и вместе покинули театр через служебный выход.
— Нужно привести Эрмин ее мужа, — вздохнул импресарио. — Иначе придется отменить предстоящие выступления. Она либо заболеет, либо бросится искать его на другом конце страны!
— Вы думаете только о своей выгоде! — проворчал Жослин.
— Это моя работа! Я имею определенный процент, и в этом нет ничего постыдного. Мне все равно, какими средствами мы осчастливим влюбленную женщину, лишь бы она успокоилась!
— Моя девочка вас не подведет.
Они разошлись в разные стороны, чтобы осмотреть окрестности Капитолия. Оба заглядывали даже в окна близлежащих кафе.
В заснеженном, украшенном по случаю зимних праздников разноцветными огнями Квебеке, несмотря на поздний час, царило оживление. Не обращая внимания на холод, зрители обсуждали увиденное прямо перед театром. Неподалеку стояли припаркованные такси. Тошан спрятался в тени крыльца одного из домов. Он смотрел на блики света от фонарей, но не видел ничего, кроме картины, навсегда запечатлевшейся в его сердце — Эрмин на сцене. Она больше не была его женушкой-ракушкой, какой он увидел ее в их первую брачную ночь, и тем более робкой четырнадцатилетней девчушкой, с которой он познакомился однажды зимним вечером в Валь-Жальбере. Она не походила и на прекрасную любовницу, не зная стыда, отдававшуюся ему в хижине на берегу Перибонки. Он был поражен ее выступлением, которое наблюдал с галерки, где располагались самые дешевые места.
«Мать права, она — артистка, великая артистка! На сцене она затмевает всех! И ее голос! Да, этот дар не случайность, это знак судьбы!» — думал он.
Гнев и ненависть в его душе уступили место гнетущей тоске. Случилось непредвиденное, и Тошан решил вернуть Мукки матери незадолго до Рождества. Теперь он никак не мог уйти, терзаемый страстным желанием подойти к Эрмин, прикоснуться к ней.
«Не сейчас, — сказал он себе. — Я должен оставить ее в покое. Если я задержусь еще на минуту, я сделаю какую-нибудь глупость! Думаю, вокруг Эрмин сейчас десятки людей и она не выйдет из театра».
Оставалось чуть больше часа до отправления поезда, на котором ему предстояло совершить бесконечно долгий обратный путь, такой же, какой он недавно проделал с сыном. Спонтанная поездка поглотила почти все его сбережения. Тошан решил перейти через улицу Сен-Жан и сесть в такси. В тот момент, когда он попросил шофера отвезти его на вокзал Гар-дю-Пале, в машину сел какой-то мужчина и захлопнул за собой дверцу. Это был Жослин Шарден.
Быстро справившись с изумлением, молодой метис посмотрел на тестя с таким спокойствием, чтобы не сказать с холодностью, что тот даже удивился.
— Дорогой Тошан, — начал он, — Эрмин так счастлива, что вы вернули ей Мукки! Но счастье ее будет полным, если вы придете и, поговорив с ней, забудете наконец свою ссору двух влюбленных!
— Она могла бы прийти и сказать мне это сама, — возразил он. — Тогда мне бы не пришлось говорить с вами, видеть вас.
— Я помешал ей, чтобы она не заболела. Моя дочь не идиотка: увидев Мукки на сцене, она поняла, что вы где-то рядом. Куда вы едете?
Тошану не хотелось продолжать этот разговор в присутствии постороннего человека, водителя такси. Сжав зубы, он молчал.
— Не знаю, что творится у вас в голове, — продолжал вполголоса его тесть, — но ваш приезд в Квебек наводит на мысль, что вы хотели услышать, как поет Эрмин. Это было прекрасно, божественно! Надеюсь, теперь вы понимаете, что нельзя запрещать ей развивать свой талант.
По мнению Тошана, автомобиль ехал слишком медленно. Окажись они сейчас в темном переулке, он бы с удовольствием ударил Жослина, но ему приходилось сдерживаться.
— Мне очень тяжело, господин Шарден, — тихо сказал он, вложив в это «господин» все свое презрение, — сидеть с вами рядом и не иметь возможности раскроить вам череп. Вы прекрасно знаете, почему я уехал и почему вас презираю. Проявите смелость хотя бы раз в жизни, не стройте из себя невинную овечку!