— Зачем вы мне все это рассказываете? — сухо спросила Лора. — Я знаю, что речь идет о человеке, который причинил вам вред, и ваш брат вас от него избавил. Но цивилизованные люди не вершат самосуд!
— Цивилизованные люди, как вы их называете, часто ведут себя так, как тот человек, который меня обесчестил, — с ненавистью в голосе сказала Тала. — Жослин, в отличие от вас, понял, что мне пришлось перенести, и смягчился.
— Мне не нужны детали!
— Лора, в этой истории пострадала и я, оказавшись в ловушке собственных чувств. Я вылечила вашего мужа, я отправила его к вам. Но то, что было дальше, причинило мне боль. Да, я любила его. Но ни на мгновение не думала его у вас забрать. Он обожает вас. Потом я узнала, что ношу ребенка. Меня охватило полнейшее счастье. Больше ничего не имело значения, кроме этого обещания радости!
— Вы лжете! — сказала Лора. — Когда в прошлом году вы посетили Валь-Жальбер, в первый день нового года, по вашему измученному виду, по тому, как быстро вы уехали, можно было сделать вывод, что вы все еще любили Жослина. Не отрицайте! Мне больно об этом думать, поэтому я предпочла бы всё забыть.
К огромному удивлению Лоры, Тала засмеялась. Киона последовала примеру матери, одарив гостью благожелательным взглядом. Малышка, которую мать посадила на постели, подложив под спину подушку, размахивала ручонками, в которых зажала обрывки оберточной бумаги.
— Нужно открыть для нее подарок, — сказала Лора. — Осторожно, она может задохнуться, если сунет бумажку в рот!
Уверенными движениями она сняла упаковку с коричневого плюшевого мишки с желтым бантиком на шее. Киона с возгласом удовольствия схватила игрушку и тут же прижала ее к лицу, как если бы хотела поцеловать.
— Луи я купила такого же, — призналась Лора.
— И это — единственное, что у этих детей будет общего, не так ли? — спросила Тала. — И еще: я не делала ничего, чтобы в мои годы стать матерью. Тошан очень мучился при мысли, что теперь все они — он, Киона, Луи и Эрмин, — родственники. Он считал это нездоровым. И ошибался. Моя дочь должна была прийти в этот мир, чтобы сделать его лучше, красивее, мудрее.
— Вы говорите, как христиане о Мессии, — оскорбилась Лора. — Эрмин тоже вне себя от восторга.
— Но я говорю только правду, — возразила индианка. — Мир может сжаться до уголка леса, до поселка или до семьи. Моему народу была нужна Киона, и мне тоже. Лора, прошу вас, простите, если я вас обидела. Теперь это в прошлом, вы должны быть счастливы со своим мужем и детьми.
— Но это прошлое слишком свежо в памяти!
И тут случилось что-то необыкновенное. Лора, смущенная, полная ревности и смутного Гнева, перевела взгляд на Киону, чтобы не смотреть в проницательные глаза Талы. Девочка поймала взгляд, как до этого ее мать. С плюшевым мишкой в руке, худенькая и смуглая, она залепетала нечто похожее на песню и стала раскачиваться в такт. Еще она улыбалась, показывая два крошечных перламутровых зубика. У Лоры появилось странное ощущение, что эта невинная песня обращена именно к ней, и это глубоко взволновало ее. Киона улыбалась, и на Лору потихоньку накатывали волны приятных воспоминаний.
Вернулись картинки из детства, когда она играла на мостовых Рулера[67], своего родного города. Лора бежала, взяв за руку сестру, умершую от туберкулеза в подростковом возрасте. Она ощутила сладкий запах булок с изюмом; тесто для них поднималось на краю печи — белое и упругое тесто, которое месила ее мать, Зульма. Потом появилось ласковое лицо брата Реми, того самого, который погиб при аварии в кузнечном цеху в Сен-Морисе, недалеко от Труа-Ривьер, в Квебеке. Внутренний голос шепнул, что смерть — вот самый страшный враг, и с ним нужно сражаться любыми способами.
— Лора, — позвала ее Тала, — не плачьте, вам пришлось так много страдать! Отныне вы должны быть счастливы.
Эти последние слова индианка сказала очень мягко, с просто поразительной нежностью.
— Откуда вы знаете, что я страдала? — спросила Лора, смягчившись.
— Я никогда не забуду совсем молодую женщину, пришедшую ко мне в хижину двадцать лет назад, в слезах, не помнившую себя от боли, причину которой я тогда не знала. Вас разлучили с ребенком, а это самое страшное испытание для матери.
— Да, с моей дорогой крошкой Эрмин! Когда Жослин забрал ее у меня, силой вырвал из рук, я подумала, что умираю. Она не плакала, но смотрела на меня и улыбалась, как если бы жест ее отца был всего лишь игрой.