Договорились обо всем потихоньку. Но у пани Винцентовой не хватало духу сообщить об этом своим родственникам, и пан Анзельм решил выручить ее.
— Что ты скажешь, дорогой сосед, — обратился он однажды к Петру, — если мы заберем твою кузину?
— Зачем она вам! — ответил Петр, презрительно махнув рукой.
— Она будет у нас гувернанткой, так же как и здесь.
Пан Петр подкрутил ус и взглянул исподлобья на собеседника.
— Разве она у нас гувернантка? — заметил он. — Просто… родственница.
— Я бы ей назначил двести рублей! — продолжал Анзельм, не глядя на соседа.
Пан Петр возмутился.
— Пустые слова! — воскликнул он в гневе. — Она от нас не уйдет ни за какие деньги…
— Уйдет! Уйдет!.. А впрочем, давайте спросим у нее.
— Ладно… спросим!.. — с раздражением ответил пан Петр, втайне встревоженный, хотя и не решался поверить, чтобы пани Винцентова могла оказаться столь неблагодарной.
Бедную женщину тут же позвали, и, к величайшему удивлению пана Петра, она призналась, что готова покинуть его дом.
— Что это значит, Зузя? — вскричал пан Петр. — Разве тебе у нас плохо?
— Нет, конечно, хорошо… — смущенно ответила вдова, — но у пана Анзельма я буду получать жалованье…
— Ну, если ты настаиваешь на твердом жалованье, — уточнил родственник, — то с этого времени я могу платить тебе сто пятьдесят рублей в год.
— Большое спасибо, дядя, но… мы уже условились с паном Анзельмом…
Дядя ничего не ответил, и пани Винцентова потихоньку выскользнула из комнаты. Тут пана Петра прорвало.
— Нечего сказать, красиво ты поступил со мной, сосед! — вскричал он. — Пристало ли тебе вносить раздор в семью?.. Подумаешь, какая блестящая карьера ожидает ее — гувернанткой будет.
— Здесь она и гувернантка и экономка! — поспешно возразил Анзельм.
— Что значит — экономка?.. Она тут как у себя дома, хозяйка!.. Если бы мы ее не приютили после смерти мужа — она умерла бы с голоду… Не сумела бы и вещами распорядиться, если бы мы их так выгодно не продали!
— Что толку от выгодно проданных вещей, если денег уже нет?
Последнее замечание чувствительнее всего задело пана Петра; забыв о правилах гостеприимства, он вышел из комнаты, хлопнув дверью, и оставил соседа в одиночестве. Пан Анзельм нисколько не обиделся; он тотчас сел в бричку и уехал домой, с удовольствием думая о том, что помог человеку в большом несчастье.
С этого дня, правда на очень недолгое время, положение вдовы и сироты в доме родственников изменилось. Пани Петрова осыпала милую Зузю и Яся ласками, пан Петр немедленно пожелал сшить мальчику новое платье, а его матери платить отныне двести рублей. Почтенный родственник поступал так не столько из чувствительности, сколько для того, чтобы избежать скандала и удержать полезную для дома Зузю.
Но пани Винцентова, при всей ее мягкости и уважении к опекуну, заупрямилась. Она, видимо, была не из тех, кто умеет ценить родственные привязанности. Прожив четыре года в этом доме, она почувствовала к нему отвращение. Не было, кажется, такого угла, где бы она не плакала о себе или о сыне; не было комнаты, где бы ее не встречали кислая мина пани Петровой и угрюмый взгляд пана Петра; не было поля или сада, где бы не бегал босыми ножонками ее Ясь. С горечью вспоминала она капризы детей, дерзость прислуги, на которую некому было пожаловаться. Приходили ей на память и гости, от которых прятался по углам оборванный, одичавший Ясь и к которым она сама не всегда могла выйти, потому что не было у нее приличного платья.
Нет, напрасно пани Петрова слезно молила Зузю; напрасно дети несколько дней подряд были ангельски вежливы; напрасно пан Петр, никогда не терявший присутствия духа, избил двух служанок за грубость. Вдова вступилась за служанок, ласкала вежливых детей, а любезным родителям оказывала тысячи услуг. Однако же, когда прибыли лошади от пана Анзельма, решила ехать.
Узнав об этом, пан Петр сказал ей на прощанье:
— Ну что ж, уезжай, если хочешь!.. Но с этой минуты знать тебя не желаю!
Пани Винцентова уложила свои убогие пожитки и, заливаясь слезами, села в бричку. Кучер подсадил удивленного Яся. Из усадьбы никто не вышел попрощаться, только из окон кухни выглядывали опечаленные или усмехающиеся лица слуг. Когда лошади тронулись, дворовые псы, с громким лаем прыгая вокруг брички, проводили вдову до самого поля. Нечего удивляться! Она этих псов кормила, а Ясь играл с ними, никогда их не бил и не дергал за уши.
Новые хозяева, хоть и чужие ей, а может быть, именно потому, что чужие, оказались несравненно сердечнее, чем родственники. Пани Анзельмова, худенькая, бледная и болезненная шатенка, зачитывалась романами и играла на рояле, а от хозяйства была так далека, что даже ее служанки с трудом могли бы сказать, какова она с виду. Что до пана Анзельма, так этот невысокий, приземистый, загорелый и румяный блондин был честнейшей души человеком. Он выписывал множество газет и сельскохозяйственных журналов и без разбору глотал статьи, в которых земледельцев упрекали в безалаберности, недостатке образования и беспечности. Эти длинные проповеди угнетающе подействовали на пана Анзельма, от природы обладавшего мягким характером. Он бил себя в грудь, во всеуслышание признавался во всех указанных ошибках и так старательно учился, так радел о хозяйстве и думал о будущем, что у него совсем не оставалось времени для того, чтобы заглянуть на гумно или выехать в поле. Он, впрочем, и раньше никуда не заглядывал и не выезжал, но по той причине, что не читал вышеупомянутых статей.