— Увы, очень мало, — отвечал он тихо. — Трудно было оставить Серафиму, чтобы ходить по больницам. Она боялась заразных болезней и притом была недовольна, когда я выступал в качестве доктора. Я принужден был прикидываться немножко паном.
— А знаешь кто здесь? — быстро сказала Люся. — Вчера или третьего дня приехала больная Адольфина и ждет тебя.
— Как, меня? — прервал удивленный Мечислав.
— Хочет непременно, чтоб ты ее лечил.
— Ведь я уже почти не доктор, да еще им и не был, а потому ни в каком случае не мог бы взяться за лечение, и Серафима не позволит мне исполнять обязанности врача. Нет, не могу.
— Помилуй, по крайней мере, выбери докторов, посоветуй; она больна в самом деле, — сказала Люся.
— А доктор Вариус?
— Он никого не лечит с тех пор, как женился, — отвечала Люд-вика, опустив глаза. — Адольфина уже была здесь, он отказал ей.
Мечислав нахмурился и начал ходить с беспокойством по комнате.
— Боже мой! — воскликнул он. — Приехал, надеясь отдохнуть, а тут вот что… Адольфина, Мартиньян… Недостает только графа Бюллера для полноты коллекции. Но как же твое здоровье?
— Я здорова, — отвечала, покашливая, Людвика и принужденно улыбнулась, — ты обо мне не беспокойся. А видел ты Мартиньяна? — спросила она, помолчав минуту.
— Нет, но увижу и постараюсь выпроводить в деревню. Он не давал покоя старухе Орховской, ходил и вздыхал по нашим опустелым комнаткам, целовал мебель, сбирал засохшие листья, одним словом, бедняга рехнулся.
Люся краснела, сердце билось сильнее и увлажились глаза; но, однако, ничего не отвечала.
Мечислав поговорил еще немного с сестрой и вышел. На пороге он встретил Вариуса, который посмотрел на него с беспокойством и почти сердито.
— Как же это вы вошли, пан Мечислав? Людвика утром не принимает, она… я предписал ей спокойствие.
Молодой человек улыбнулся.
— Вы забываете, любезный профессор, что я тоже немного доктор и притом ее родной брат. Надеюсь, что мое посещение не повредит.
И Мечислав удалился. Вариус хотел удержать его, но тот сослался на необходимость идти.
И в самом деле он опоздал к завтраку. Увы, пани Серафима пила уже чай и приветствовала его при входе:
— Скажи пожалуйста, ты никогда не приходишь вовремя! Чай перестоялся, все простыло, завтрак испорчен, я должна есть одна, чего терпеть не могу и что мне вредно. Сколько раз я тебя просила!
В голосе ее и тоне было столько жестокости и нетерпения, столько резкости, что Мечислав, как обыкновенно делал он в подобных случаях, счел за лучшее не отвечать и молча сел к своей чашке, холодный и равнодушный.
— Где же ты был?
— У сестры.
— Так рано?
— Был у Орховской.
— Так! И для Орховской оставил меня в минуту, когда я не хочу быть одна…
— Виделся с Людвикою.
— Как поживает Люся?
— Нехорошо, — отвечал Мечислав мрачно, — состояние ее здоровья, которое меня с некоторых пор беспокоило, не улучшилось, а скорее сделалось хуже. Она спокойна, не жалуется… но я ею недоволен.
— Тебе иногда кажется, а ты так любишь сестру, — сказала пани Серафима с каким-то странным выражением.
— Действительно, люблю как единственную сестру свою.
— Знаю, — проговорила жена с кислой миной.
Несколько минут длилось молчание.
— Конечно, знаешь и о другой больной, — сказала пани Серафима, — от которой я получила сегодня записку. Приехала Адольфина и, кажется, вообразила себе, что ты будешь лечить ее. Но я не позволю этого! — продолжала она, сверкнув глазами. — Довольно этой медицины! Некогда я очень любила эту Адольфину, но с некоторых пор не узнаю ее и она вызывает во мне отвращение. В особенности с тобой она так смела.
— Мы росли вместе,
— Тем более должна быть сдержаннее, ибо мне кажется, что она была немного в вас влюблена, да и вы в нее.
Мечислав усмехнулся.
— Что это с тобой сегодня, Серафима? Откуда это раздражение?
— Сегодня все на меня обрушилось, чтобы привести в это состояние. С завтраком должна была долго дожидаться, потом пришлось есть и пить одной. Завтрак скверный… Потом смешная записка Адольфины… наконец, ты — холодный, равнодушный, нахмуренный…
— Я не смел приблизиться после выговора, — отвечал Мечислав.
Пани Серафима вскочила со стула, бросила салфетку и вышла, не сказав ни слова. Мечислав наскоро выпил чай и спустился в свою комнату.
Вот так жили молодые супруги. До этого дошли постепенно. Каким образом от ангельской доброты пани Серафима дошла до капризов и ворчания, объяснить трудно. Мечислав всегда был с нею нежен, предупредителен, а никогда почти не обходилось без каких-нибудь упреков. Ее поражали с его стороны множество незаметных оттенков в обращении, которых она терпеть не могла. Так, между прочим, она не допускала ни малейшего намека на медицину, на прошлое, стараясь скрывать это… и краснела, и сердилась, если невольно Мечислав проговаривался. Если ему случалось во время дороги помочь пустить кому-нибудь кровь, она долго не могла этого; простить ему. Он не смел удовлетворить своего любопытства, она: принуждала его играть роль равнодушного путешественника. И он, не привыкший к излишествам, должен был усваивать панские обычаи и баловаться роскошью, которой боялся. Какой-то внутренний голос предостерегал его, что, может быть, ему придется возвратиться к более суровым обычаям, и потому он не хотел приобретать s привычек, которые могли бы быть ему в тягость.