— Бесстыдный мальчик! — воскликнула она, приходя немного в себя. — И еще смеешь смотреть мне в глаза.
— Милая мама…
И Мартиньян подошел, желая взять ее за руку и попросить прощения; но руку у него вырвали.
— Бесстыдник, повторяю, бесстыдник! — воскликнула мать гневно. — Напрасны были бы объяснения, я слышала собственными ушами, видела собственными глазами. Давно уже я подозревала ваши нежности, знала, что панна Людвика отлично стреляет глазками и заранее изучает ремесло кокетки, но от тебя… от тебя я надеялась больше ума.
— Извините, мама, — прервал сын, — я должен защитить Люсю, ибо если здесь кто виновен, так это я. Когда я появился, она немедленно хотела уйти, я задержал ее и не пустил. Виновен только один я, она же никогда в жизни не удостоила даже ласково посмотреть на меня.
— Змея! — воскликнула пани Бабинская. — Не говори мне ничего, мне не нужно объяснения! Знаю ее очень хорошо! Если я она не питала в тебе этих глупых мечтаний, ты не смел бы обращаться с нею так фамильярно. Ступай, ничего не хочу слушать более, довольно!
Мартиньян не уходил, однако.
— Извините, мама, — сказал он, собравшись с духом, — но я не уйду отсюда, пока вы не дадите мне слова, что ничего не скажете Людвике. Я не желаю, чтоб она отвечала за мою вину.
— Это еще что за новости? Ты хочешь принудить меня? Как ты смеешь?
— Милая мама! — воскликнул юноша с жаром. — Я прошу, умоляю, а иначе, если вы не сделаете этого для меня…
И он замолчал.
— Ну и что же, если не сделаю? — спросила мать в сильном гневе. — Не думаешь ли ты грозить мне?
Мартиньян, который никогда еще не находился в подобных обстоятельствах, стоял молчаливый и понурый, дыхание у него захватывало — он не привык, чтоб кто-нибудь ему противился, даже родная мать… Он побледнел от напора чувств, губы затряслись. Пани Бабинская взглянула на него в этот момент и испугалась. Гнев утих, на смену ему явилось беспокойство матери; она бросилась к нему и обняла обеими руками.
— Что с тобой, дружок, что с тобой? — говорила она прерывистым голосом. — О, это все наделала негодная лицемерка! Да будет проклят день и час, когда я взяла ее к себе в дом!
Пользуясь этим настроением, Мартиньян стал на колени.
— Дорогая мама, умоляю вас, заклинаю, дайте мне слово, что ничего ей не скажете… Она никогда ни в чем не была виновата! О, если б вы знали…
Взор матери, казалось, вызывал сына на признание.
— Люся всегда была ко мне безжалостна, — продолжал юноша, — и в этом одном я мог бы упрекнуть ее. Правда, я виноват, что смотрел на нее, я не должен бы поддаваться чувству, которое она возбуждает во мне; но зачем же вы поставили это прелестное лицо, эти глаза, полные таинственности передо мною, молодым и неопытным и в продолжение долгих лет допускали меня упиваться этим запрещенным ядом. Она невиновна, она никогда не подстрекала меня, она меня отталкивала почти с презрением. Клянусь вам, дорогая мама!
Пани Бабинская значительно уже охладела.
— Ну, садись, успокойся, — отвечала она, — ты еще дитя, людей и света не знаешь. Если здесь кто виноват — ты прав — это я… Зачем мне было брать эту девочку. Натура ее матери, завлекшая моего брата, сказывается и в ней, и Людвика следует инстинкту. Но ты не говори мне, что она невиновна. О, пятнадцатилетняя девочка, которая сумела у меня за спиной и против моего желания научиться музыке и французскому языку, у которой хитрость и изворотливость отличительные черты характера, — эта девушка знала, что делала, отталкивая тебя. Она чувствовала, что это было наилучшее средство привлечь тебя. Могло ли когда-нибудь даже присниться тебе это глупое чувство, тебе, невинному мальчику, если б она не поджигала его? Пани Бабинская быстро встала и начала ходить по балкону. Сын молчал, погруженный в задумчивость.
— Нет другого способа, — продолжала мать. — Ты должен уехать с гувернером на несколько месяцев, а в это время мы придумаем средство раз и навсегда устранить опасность.
— Мама! — воскликнул Мартиньян. — Если с нею случится что-нибудь недоброе, я… я лишу себя жизни.
При этом восклицании двадцатилетнего юноши, произнесенном со всей силой первой любви, мать вскочила с кресла и залилась слезами. Сын подбежал к ней, целовал ей руки, но разрыдавшаяся Бабинская не знала, что делалось с нею: не ребяческая угроза тревожила ее, а гораздо более сила чувства, выражаемая этой угрозой.
Пан Бабинский, увидев эту сцену, остолбенел, колеблясь в первую минуту — бежать ли за водой, за доктором или браниться, считать сына виновником катастрофы или добиваться ее объяснения.