В лагере меня постоянно мучила мысль о жеребенке, и мне уже стало казаться, что по возвращении я не застану свою питомицу в живых. Однако опасения были напрасны. Вернувшись через неделю в Вои, мы нашли Хьюпети живой и здоровой; она сильно привязалась к садовнику и всюду следовала за ним по пятам.
Хьюпети радостно нас приветствовала. Не меньше обрадовался нашему возвращению и садовник, ибо жеребенок не отпускал его от себя ни на шаг. Это стало ему надоедать. Теперь же вся любовь Хьюпети переключилась на меня. Временами я не знала, что делать, ибо жеребенок пытался следовать за мной даже в дом; при этом зебра судорожно подпрыгивала и даже падала, когда ее тоненькие копытца расползались в разные стороны на гладком бетоне.
Наконец я нашла выход — повесила в саду свое платье на сук, прикрыла им голову Хьюпети, а сама забежала за угол дома прежде, чем жеребенку удалось освободиться и увидеть, в каком направлении я исчезла. Эта уловка сработала великолепно, и Хьюпети спокойно улеглась возле платья, предоставив мне возможность заняться домашней работой.
Моя питомица была очаровательным созданием — четкие полосы на шкурке, мягкая густая гривка и породистая головка. Она оказалась очень ласковой, и ей нравилось, когда мы играли по вечерам. Я уводила ее за дом и предоставляла полную свободу. Хьюпети носилась галопом, скакала, лягалась, пока как следует не уставала. С дрожащими ноздрями и раздувающимися боками останавливалась она как вкопанная. Только тогда я спокойно отводила ее в стойло и укладывала спать. Иногда эта процедура занимала немало времени и требовала большого терпения. Подчас, когда мне казалось, что Хьюпети набегалась вдоволь, жеребенок вдруг вырывался из рук и галопом мчался снова к подножию холма. Но эти милые шалости, казалось, не шли ни в какое сравнение с теми заботами, которые готовила нам Хьюпети, превращаясь из шаловливого младенца в трудного ребенка.
Начались настоящие мучения, когда она отказалась от бутылочки с молоком. Хьюпети проверяла съедобность всех предметов вообще. С каждым днем ее вкусы поражали нас все больше. Особенно аппетитным казалось ей свежевыстиранное белье. Стоило повесить его на веревке, как соблазн оказывался непреодолимым. Моя чудесная новая ночная рубашка в одно мгновение превратилась в изжеванную зеленую тряпку, а мелкие предметы туалета исчезли в желудке зебры без следа. Углы простыней оказались обгрызанными, да так, как будто над ними поработали мыши, а остатки любимой рубашки Дэвида появились только в помете!
Теперь стоило заметить, что Хьюпети направляется в сторону веревок с бельем, как мы сразу же поднимали тревогу, но это, казалось, только разжигало ее стремление перехитрить нас. Зебра испытывала явное удовольствие, если ей удавалось ускользнуть от расплаты за свое преступление. Хьюпети осторожно подкрадывалась к намеченной цели и, сорвав с веревки вожделенный предмет, при первом признаке опасности с необыкновенной быстротой удирала, не выпуская при этом из зубов остатков добычи.
В конце концов нам пришлось поднять веревки на недосягаемую для нее высоту. Несколько дней мы были совершенно уверены, что перехитрили жеребенка. Однако Хьюпети быстро научилась выбивать копытами шесты, подпиравшие веревки, а однажды, поднявшись на задних ногах, утянула любимую юбку моей мамы. Клочья от нее мы обнаружили потом среди навоза в загоне нашей зебры.
Я ждала второго ребенка и серьезно беспокоилась о том, что будет с пеленками, если вешать их на эти веревки. Тогда Дэвид построил забор из бамбука. Таким образом Хьюпети потерпела поражение. Теперь она незаметно подкрадывалась ко мне сзади и, улучив момент, когда мое внимание было чем-то занято, в мгновение ока прогрызала край платья и тут же исчезала.
Потеряв доступ к белью, Хьюпети стала искать другое поле деятельности. Она сжевала замазку с окон лаборатории, выпила отработанное машинное масло и каустическую соду (и все это без каких-либо последствий для желудка). Кроме всего прочего, она повадилась ходить в рабочий кабинет Дэвида и расправляться с его почтой, оставленной на столе. Чтобы преградить ей доступ в дом, мы вынуждены были соорудить на ступенях веранды «врата Хьюпети», ибо уму непостижимо, что она могла бы натворить в комнатах, если бы предоставить ей хоть малейшую возможность проникнуть туда. Наш кофейный столик до сих пор хранит следы зубов зебры, а несколько драгоценных скатертей превратились в обыкновенные тряпки.
Однако характер Хьюпети имел не только темные, но и светлые стороны. Временами она казалась совершенно неотразимой, особенно тогда, когда с ангельским выражением на своей прекрасной мордочке изящными шажками приближалась ко мне, просовывала голову под руку и, ласкаясь, просила прощения за все свои проказы. Она нежно тыкалась носом, лизала руку и вглядывалась мне в глаза с таким невинным видом, что сердце мое не выдерживало. Я таяла и, конечно, прощала шалунью. Я очень гордилась тем, что занимала в сердце Хьюпети такое большое, место, и только мне удавалось усмирять ее, когда зебра находилась в дурном расположении духа. К сожалению, это случалось слишком часто.
Как-то утром я пришла в контору, чтобы рассортировать почту, и увидела там Хьюпети. Она значительно «облегчила» мою задачу — поднос, куда складывали все входящие бумаги, был пуст. Пойманная с поличным, зебра прижала уши и, нахально взбрыкивая, проскакала к двери. Выскочив наружу, она тут же принялась за обследование кабины «лендровера» Питера и обнаружила на сиденье пачку еще не распечатанных писем. Через несколько минут воздух был полон проклятьями. Мой брат, красный от гнева, гонялся за преступницей в тщетной надежде спасти хоть что-нибудь из своей почты. Хьюпети спокойно бежала чуть-чуть впереди него и так продолжалось до тех пор, пока она не сжевала последнее письмо.
Когда Хьюпети исполнилось семь месяцев, мы решили, что настало время присоединить ее к другим нашим воспитанникам. Мы надеялись, что общество поможет ей избавиться от некоторых дурных привычек, частично порожденных скукой. К сожалению, Самсон отнесся к новенькой не слишком благожелательно, а Руфус просто не проявил к ней никакого интереса. Сама же Хьюпети тоже не особенно стремилась иметь друзей и упорно отказывалась oт установления более близких контактов с ними. Несколько дней мы пытались настоять на своем, но она каждый раз галопом мчалась к дому, а следом за ней спешил измученный служитель. В конце концов нам пришлось отказаться от этой затеи.
Вскоре Хьюпети стала совершать все более дальние разведывательные походы. Прошло немного времени, и она обнаружила существование рабочего поселка, где всегда сушилось множество белья. Естественно, что ее вкусы вызвали нарекания, и на нас обрушился поток жалоб.
Дом Питера стоял сразу же за рабочим поселком. Настал день, когда Хьюпети нанесла визит и ему. Здесь она познакомилась с мистером Ку, ручной антилопой бушбоком, и между ними немедленно вспыхнула горячая дружба. Мистер Ку просто обожал Хьюпети, и, став неразлучными, они постоянно паслись вокруг дома Питера. Близость эта привела, кроме всего прочего, к тому, что белью, вывешенному для сушки, угрожала постоянная опасность, и садовник оказался вынужденным, вооружившись длинной палкой, тратить все свое время на его охрану.
Ситуация стала угрожающей, когда Хьюпети сжевала обивку кресла, стоявшего на веранде, и просто опасной, когда она безнадежно испортила окраску спортивной автомашины Питера — его гордости и постоянного источника радости. Мне как приемной мамаше этого неисправимого существа приходилось выслушивать все нарекания на ее поведение; сотни раз ей сулили участь худшую, чем смерть, если я не возьму в руки Свою зебру. Одно только упоминание ее имени приводило моего брата в ярость, угрожавшую ему апоплексическим ударом. Когда же она в качестве своей постоянной резиденции избрала окрестности дома Питера и категорически отказалась уйти на ночевку в свое стойло, мне пришлось признать полное поражение и объявить о своем бессилии. Питер тотчас же в прямых и достаточно сильных выражениях объявил, что раз я не в силах справиться со своим питомцем, то за дело придется приняться ему.