— Еврей, как-никак.
Грузовик повернул и скрылся за самолетами. Джиб явно преувеличивал. Я обращался с M-60 лучше всех, кого знал, но мне даже не разглядеть колоду карт с шестисот метров. Оставалось надеяться, он не ошибается насчет трусиков.
На следующее утро весь мало-мальски военный персонал в Кэмп-Хейле собрался на каменистую площадку между горными вершинами. В центре ее саперы соорудили сцену и подключил громкоговорители. Наш штабной батальон, ответственный за безопасность командиров, сидел под сценическими подмостками. Ледяные камни холодом резали мне задницу; ледяной ветер жег нос.
Генерал-майор Натан Кобб взобрался на сцену в такой же зимней куртке, какую носил любой из нас, только с двумя звездами на каждом плече. Он скинул капюшон (бедняга — на такой-то холодине!) и приготовился говорить. Совершенно седой и тощий, как железнодорожный рельс, генерал поправил старомодные очки на красном от холода носу, достал из кармана листок бумаги (который ветер принялся тут же вырывать у него из рук) и оглядел наши пятнадцать тысяч лиц. Десять тысяч солдат на дивизию плюс пять тысяч запасных. Сами можете сосчитать, какие потери ожидались за время подготовки.
Натан Кобб придвинул к себе микрофон.
— Ну что, ребятки, замерзли?
Я уже успел прочесть про человека, ради которого мне, возможно, придется лечь под пули. Он был родом из маленького простенького городка в штате Мэн, что слышалось и в его речи.
— Никак нет, сэр, — взревели пятнадцать тысяч глоток.
— Как, готовы поджарить слизней?
Оглушительный рев. Кобб утер нос рукавицей и улыбнулся солдатам.
Большинство генералов увешены дипломами, как породистые пудели. Военная академия, известная семья, работа в посольствах и в Вашингтоне. В сравнении с ними Натан Кобб был дворняжкой. Он записался на службу в восемнадцать, воевал, получил повышение, пробился в офицерское училище. С годами заработал степень магистра международных отношений и с блеском окончил командно-штабной колледж. Он как чумы избегал карьерных назначений в Пентагон, предпочитая оставаться со своими солдатами. Злые языки утверждали, будто он не знал, какими вилками что есть на приеме в Белом доме, и его это не смущало. По счастью, хозяйку Белого дома это тоже не смущает, а ведь именно она, как-никак, наш верховный главнокомандующий.
Кобб прокашлялся, и его многотысячная аудитория притихла.
— Я не собираюсь промывать вам мозги или разжигать боевой пыл пламенными речами — вы и так их уже наслушались. Каждому из вас предстоит выполнить важнейшую, труднейшую задачу, когда-либо стоявшую перед человечеством. Многим не суждено вернуться с боя. Я могу предложить лишь одно — мое торжественное обещание, что сам я сделаю все возможное, чтобы вернуть вас домой живыми, пусть даже ценой моей собственной жизни. Но если передо мной встанет выбор: ваши жизни против жизней всех тех, кто остался на Земле, думаю, мой ответ будет очевиден. Уверен, что вы поступите точно так же.
Он замолчал. Ветер стих, и я ощутил, как дыхание вырывается из пятнадцати тысяч пар легких.
— Вы уже и так слишком долго меня слушаете, — проворчал генерал. — Пора за работу.
Под гробовое молчание он сошел со сцены.
Наверное, все ожидали, что генерал будет махать кулаками или расскажет о наших хитроумных замыслах — ну хоть что-нибудь. Как Паттон, призывавший, чтобы чужие сукины дети умирали за свою страну, *[6] или Маршалл, объяснявший генеральный стратегический план.
— Деловой мужик, — наклонился ко мне Ари.
— Это ты еще со старшим инструктором по строевой не встречался.
Недели летели одна за другой. Плюсом было то, что спали мы честно отведенные шесть часов в день, кухню с казармами убирали за нас, а еду давали практически съедобную (генерал Кобб сам частенько заходил в столовую попробовать солдатские харчи — и горе тому повару, у кого в этот день подгорит ветчина). Минус — то, что всякую свободную минуту между инструктажами мы скакали по горам или чистили оружие. Курс основной подготовки покажется отдыхом в сравнении с этим. Да к тому же мороз всякий раз обволакивал нас ледяным ковром.
Что возвращает меня к Пигалице и к пробе на холодовую выносливость.
25
Во время пробы на холодовую выносливость ты замерзаешь до полусмерти. В Кэмп-Хейле мерзнешь постоянно, но на пробе мерзнешь со смыслом.
Давно уже стало ясно, что без костюмов с электроподогревом на Ганимеде делать нечего, поэтому изобрели «умную одежду». Очень современную: встроенный микропроцессор сопоставляет потребности тела с запасом энергии в аккумуляторах и регулирует обогреватели. Млеть от жары не приходится, однако остаешься в живых.
Если вас удивляет, какие могли быть проблемы с аккумуляторами, вспомните, что вечных батарей тогда еще не выпускали. Что, говорите, такое вечные батареи? Ну, для особо темных объясняю: это система гибких полос и рычагов, встроенных в одежду, чтобы улавливать кинетическую энергию тела и запасать ее в виде электроэнергии в аккумуляторах. Прямо как генераторы в машинах прежде подзаряжали аккумулятор от работающего двигателя. С вечными батареями одного лишь дыхания достаточно, чтобы не помереть от холода.
Но во время моего рассказа аккумуляторы, повторяю, были обыкновенные. Солдат со стабильным метаболизмом продержится на морозе сутки, не меняя батарей. Другой превратится в ледышку через двенадцать часов, потому что процессор в его костюме решит, что тому требуется больше тепла. Таких полудневок просто нельзя было слать на Ганимед.
Проба на холодовую выносливость проходила так. Солдат сажали по двое в окопы, вырытые вдоль хребта на высоте двенадцати тысяч футов. Ледяной ветер вкупе с собачьим холодом соответствовал восьмидесяти градусам ниже нуля по Фаренгейту. Нужно сутки просидеть в окопе, пока обогреватели в одежде спасают тебя от верной смерти. Это был единственный экзамен, который не разрешалось сдавать повторно. Высидишь — остаешься в войсках. Разрядишь батарею раньше срока, переохладишься — и прощай Ганимед. Все просто, разумно — и страшно обидно.
Каждому испытуемому на палец цепляли датчик, чтобы инструктор мог время от времени проверять температуру тела. Если развивалась гипотермия, солдат терял место в войсках, зато выживал.
Пока мы тряслись в грузовике, мою будущую напарницу то и дело подбрасывало ко мне, и всякий раз она отшатывалась, как от прокаженного.
Если я поначалу строил романтические планы насчет Пигалицы (как Ари ее назвал), они развеялись неделю назад. Тогда, на стрельбище, пулеметчики соревновались за самые почетные назначения. Мы с Пигалицей вышли на первое место, за что нас обоих переводили в штабной батальон (где я и так уже числился). Затем предстояло определить, кто из нас будет стрелять, а кто заряжать. Стрелок не только командовал заряжающим — он еще и носил пулемет, а не тяжеленную сумку с патронами.
Проигравшие сгрудились вокруг нас. Моя соперница, сжав губы, стояла перед пулеметом и трясла руками — скидывала напряжение с пальцев. Она вглядывалась в мишени за шестьсот метров от нас.
— Удачи! — пожелал я Шарии, пока она устраивалась за пулеметом.
— Спасибо, мне не нужно.
А мне не нужна египетская гордячка. Хотя, может, она просто успокаивала напряженные нервы. Я хотел сказать что-нибудь приятное бывшему лейтенанту Муншаре. Честное слово, хотел. Ничего личного, что могло бы нарушить ее концентрацию. С губ же у меня неожиданно сорвалось:
— Трепка тебе нужна хорошая, Пигалица, вот что.
Кто-то засмеялся, потом кто-то еще. Такие прозвища навсегда остаются за человеком, особенно если они его раздражают.
Пигалица покраснела, насколько позволила ее смуглая кожа, и пронзила меня взглядом похолоднее кэмп-хейлских ветров. Потом прижалась щекой к пулемету, и все притихли.
Не повторяйте моей ошибки: никогда не злите коротышек. Состязание закончилось, не успев начаться. Пигалица продырявила каждую мишень, а потом попросила новую пулеметную ленту и разрядила ее в забытые танковые мишени за километр от нас. Я даже не пытался стрелять.
6
Из знаменитого обращения генерала Джорджа Паттона к войскам: «Еще ни один сукин сын не выиграл войны, погибнув за Родину. В войне побеждают, добиваясь, чтобы сукины дети по ту сторону фронта гибли за родину» (прим. пер.) .