«Если… есть богатства, которые происходят не от труда, откуда берется привилегия владения этими богатствами? Какова законность монополии? Поэтому давайте однажды разоблачим эту теорию непродуктивного права потребления, эту юриспруденцию наслаждения, эту религию праздности, священную прерогативу касты избранных!»[89] — издает далее совсем уже революционное восклицание Прудон, провоцируя и предвосхищая позднейшие требования к насильственному свержению существующего неравенства состояний. Происшедшая напрямую из этого восклицания Прудона формула звучала уже как «отобрать и поделить», и именно ею пользовались в будущем все те, кто вел пролетариев станка и пашни на свержение предыдущих установлений человечества…
А таким предложениям Прудона, как то, чтобы узаконить запрет на совмещение двух заработков и ограничить гонорары во всех занятиях «6,000 в Париже, и 4,000 — в департаментах»[90], аплодировали бы, наверное, любые строители плановой коммунистической экономики будущего. Впрочем, аплодисменты наверняка сменились бы осуждением, когда на замечании Прудона в адрес экономистов: «И что! вы опускаете глаза!.. Признайте тогда, что ваши законы против роскоши — только лицемерие»[91] — стало бы ясно, что он, во-первых, предлагал эти меры гипотетически и, во-вторых, делал это с единственной целью снятия налогового бремени с предметов роскоши (что с точки зрения марксизма выглядит уже совсем неприлично).
В проявлении своих социалистических убеждений, даже и несмотря на яростную критику социализма и коммунизма в иных частях «Философии нищеты», Прудон идет даже дальше всех социалистов, вместе взятых, — особенно там, где он яростно выступает против технического прогресса и вскрывает пагубность, как ему кажется, промышленных инноваций, начиная с изобретения первых машин, таких, как печатный станок Гутенберга (ранее мы уже обращали внимание на этот, как нам представляется, недостаток мировоззрения Прудона). «В 1836 году в мастерской в Манчестере работали девять станков, каждый по триста двадцать четыре веретена, которыми управляли четыре прядильщика. В дальнейшем конвейер удвоили, и в каждый станок ввели шестьсот восемьдесят веретен, и двух человек хватало, чтобы управлять ими», — цитирует Прудон «Экономический журнал» от 1842 г. и продолжает от себя: «Таков грубый факт ликвидации рабочего машиной. Простой комбинацией трое из четырех рабочих вытеснены; какое значение имеет то, что через пятьдесят лет, когда население земного шара удвоится, клиентура Англии увеличится в четыре раза, будут построены новые машины, английские фабриканты заберут назад своих рабочих?»[92]. «Я был свидетелем введения полиграфических машин и могу сказать, что своими глазами видел, как сильно пострадали печатники, — фактически выступает уже в роли яростного противника прогресса Прудон (хотя в целом, разумеется, не отрицает его конечной пользы для человечества). — За пятнадцать-двадцать лет, что утвердилось механическое производство, часть рабочих потеряли работу, другие покинули свою страну, некоторые умерли от нищеты: так происходит перестройка рабочих в результате промышленных инноваций»[93].
Требование Прудона, возмущенного тем, что грузчики лионского порта получают заработную плату, схожую с таковой университетских профессоров, — насильственно понизить доход одних за счет увеличения у других, взято, кажется, прямо из отдаленного будущего государств социалистического блока ХХ в.
Но вновь, как только мы в очередной раз в ходе изучения «Философии нищеты» решаем, что Прудон на наших глазах превращается в неисправимого ретрограда, он начинает блистать мыслями, опережающими время. Только что он яростно опротестовывал пользу технического прогресса и разделения труда, как уже горячо высказывается за это разделение и попутно пропагандирует конкуренцию (оставив, впрочем, машинное производство под огнем своей критики). «Конкуренция так же важна для труда, как и его разделение, — говорит Прудон, — поскольку само разделение возвращается в другой форме или, скорее, возводится во вторую степень; разделение, говорю я, уже не такое, как в первую эпоху экономического развития, адекватное коллективной силе, следовательно, поглощающее личность рабочего в цеху, но рождающее свободу, делая каждое подразделение труда суверенитетом, в котором человек проявляет свою силу и независимость. Словом, конкуренция — это свобода в разделении и во всех разделенных частях: начиная с самых всесторонних функций, она имеет тенденцию реализовываться даже при низком уровне фрагментарной работы»[94].