Всадник упал отдельно от неё и быстро вскочил, отделавшись ушибами. Однако два взвода пехотинцев уже целили в него с расстояния настолько близкого, что, скомандуй Боб «пли!», изрешечённое тело опалило бы пороховым пламенем.
— Убери эту дрянь от моего носа и пристрели лошадь, — сказал молодчик ближайшему солдату.
Два других всадника — сперва чёрный, потом белый — развернулись посреди луга. Боб видел, что им наперехват скачут кавалеристы-виги.
— Джимми! Томба! — закричал тот, который упал с лошади. — Вперёд! Вы прорвётесь! Это несколько хлыщей на водовозных клячах, они не знают местности и не умеют драться!
Боб подозревал, что всё сказанное верно. Если бы Джимми и Томба по-прежнему мчали во весь опор, они, возможно, прорвали бы строй вигов, а с такого расстояния по скачущим людям солдаты могли и не попасть. Однако эти двое поступили иначе. Они обменялись взглядами и поехали к своему товарищу. Боб шагнул вперёд, лишь раз обернувшись — без всякой надобности — проверить, что на всех троих наведены ружья. Одно слово Боба — и грянут выстрелы. Все трое это знали, но не обращали внимания на Боба и вообще ни на кого. Белый всадник, подъехав, сказал:
— Не выёживайся, Дэнни. У нас в семье не принято драпать, бросив своих.
Теперь Боб узнал в Джимми и Дэнни своих племянников, которых не видел лет двадцать.
— Чтоб мне провалиться! — сказал он.
То было восклицание досады, но едва ли изумления. За последнее время он так навидался родственников, что утратил способность удивляться. Услышав возглас, они обернулись и тоже его узнали.
— А, чёрт! — ругнулся Дэнни.
— Я знал, дядя, что рано или поздно это случится, — Джимми печально и умудренно покачал головой, — если ты и дальше будешь путаться с законными властями.
— Вы его знаете? — спросил чёрный, встряхивая густой шапкой волос.
— Он наш дядя, чёрт бы его подрал, — отвечал Дэнни. — Надеюсь, ты доволен, Боб.
Сердце у Боба колотилось. Что-то очень похожее ощущали его ноги, потому что земля дрожала — конница неслась по лугу, предвкушая вожделенный случай срубить на всём скаку несколько голов. От такой ясной и близкой опасности Бобово оцепенение прошло. Он зашагал навстречу кавалеристам, подавая рукой знак остановиться. Капитану хватило ума сдержать атаку. Всадники натянули поводья и выстроились в линию, чтобы перекрыть пути для побега.
— Вы в самовольной отлучке из Собственного его, потом её, потом снова его королевского величества блекторрентского полка двадцать лет, — сказал Боб.
— Брось говниться! — отвечал Дэнни, но Джимми, спрыгнув с лошади, сказал:
— Это ты брось валять дурака, братец мой. Дядя Боб думает, что оказывает нам услугу, чтобы нас повесили, как дезертиров, а не четвертовали на Тайберн-кросс.
На Дэнни это произвело сильное впечатление.
— Здорово, дядя. Прости, что зазря обругал. Но как Джимми и Томба не бросили меня, так мы с Джимми не бросим Томбу, чтоб его потрошили в одиночестве, верно, Джимми? Джимми? Джимми? Шеймус Шафто, я с тобой говорю, башка стоеросовая!
— Да, наверное, — отозвался наконец Джимми, — но тяжеленько это: два, чёрт возьми, хороших поступка за две, чёрт возьми, минуты.
— У вас было на дурные поступки двадцать лет, — сказал Боб. — Две минуты вас не убьют.
— Как насчёт двух минут на Тайберне? — подал голос Дэнни.
У Боба стало такое лицо, что Томба расхохотался.
На памяти Даниеля Исаак ни разу не подал виду, что ему больно, пока сейчас они с Лейбницем не взяли его за обе руки и не поставили на ноги. Тут у Исаака сделалось изумлённое лицо, как будто он впервые в жизни испытал физический дискомфорт. Простонав: «О-о-о! A-а!», он зажмурился, скривился, наморщил лоб и замер так надолго, что Даниель заподозрил сердечный приступ с близким летальным исходом. Однако мало-помалу боль, видимо, ушла, и сознание Исаака вернуло себе контроль над нервами, идущими к лицевым мышцам. Теперь он мог принять то выражение, какое хотел: напускного безразличия.