Сквозь множество ярких сцен проходил он, подобно бестелесному духу; в Порт-Ройяле на Ямайке и при осаде Вены, на Берберийском побережье, в Бонанце, Каире, Малабаре, Маниле и других местах, видел лица, по большей части любимые, реже — ненавистные. К некоторым людям Джек взывал — так громко, что ньюгейтские тюремщики услышали его и сбежались в давильню, решив, что он не выдержал и готов сделать признание. Однако они обнаружили, что он блуждает в собственных воспоминаниях и не осознает, что происходит на самом деле. А Джек злился — не на тяжесть, которую давно перестал чувствовать, а на то, что не может докричаться до людей, которых видит. С тем же успехом он мог бы взывать к росписям на церковном потолке: великолепным, но мёртвым и глухим. Раз он увидел мистера Фута в цветастой хламиде, на Квиинакуутском берегу — тот держал в руке бокал с чем-то ярким и как будто собирался выпить за Джеково здоровье. Лишь это хоть смутно напоминало какой-то отклик.
Удивительным образом из всех гостей разговаривать с ним мог только самый ему ненавистный: отец Эдуард де Жекс.
— Ты! Вот уж чистое издевательство! — ярился Джек.
— Да, но признай, что именно я должен был явиться тебе здесь и сейчас! — Де Жекс говорил без обычного мерзкого французского акцента.
— Ну… сдаюсь, — слабо проговорил Джек.
У де Жекса, разумеется, было наготове иезуитское объяснение:
— Все, кто тебя посетил, Джек, либо ещё живы, либо уже отправились, куда следует, и слишком далеко от этого мира, чтобы тебя слышать. Только мой дух по-прежнему витает здесь.
— Ты не попал в ад? Я-то думал, что тебе прямая дорога туда.
— Как я однажды признался тебе в минуту слабости, мой статус был и остаётся двусмысленным.
— Ах да… твоя коварная кузина чего-то намутила. Я позабыл.
— Сам святой Пётр не смог разобраться в этих хитросплетениях, — сказал призрак де Жекса, — и потому я обречён скитаться по земле до Страшного суда.
— И как же ты коротаешь время, отец Эд?
Отец Эд пожал плечами.
— Стараюсь искупить свою вину, давая добрые советы и направляя тех, у кого есть ещё шансы достичь Небес, на путь праведный.
— Ха! Ты?!
Де Жекс снова пожал плечами.
— Поскольку ты прикован к полу цепями, тебе остаётся только выслушать мой совет, даже если ты не намерен ему внять.
— И что же ты советуешь? Говори быстрее, ты блекнешь.
— Я не блекну, — объяснил де Жекс. — Тюремщики услышали, как ты кричишь на меня, и открыли дверь. Смотри, уже утро, окна Ньюгейтской тюрьмы распахнуты, в них струится свежий воздух, всё заливает свет. Я тут с тобой. Не обращай внимания на тюремщиков: они в растерянности, потому что не видят меня и полагают, что ты не в себе.
— Ха! Вот дурачьё! Я не в себе! Надо же такое удумать!
— Ты согласился на предложение Даниеля Уотерхауза. Почему?
— Я рассудил, что он самый надёжный из троих. Чарльз Уайт человек влиятельный, но положение его шатко; того и глядишь, ему придётся бежать из Англии. Опасно на него ставить. Ньютона я просто не понимаю. А вот Уотерхауз… он связан с Сатурном, у него есть все основания довести дело до конца. Он уже вытащил мальчишек из Флитской тюрьмы — из-за того-то сэр Исаак вчера вечером так злился…
— Это было три вечера назад, Джек, — сказал де Жекс. — А под гнёт тебя положили два дня назад, восемнадцатого.
— Надо же, как чертовски давно. Я и не уследил за временем.
— Ты продержался дольше, чем кто-либо прежде. Весть просочилась через окна Ньюгейта на улицы, и толпа распевает о тебе песенку:
— А, так вот что они орут дурными голосами? А я-то гадал. Вполне сносно для народной песенки. И очень трогательно. Надеюсь, толпа её ещё подшлифует. Народ скинется и наймёт настоящего поэта, человека со вкусом. Я бы предпочёл героические куплеты, ямбическим гекзаметром, например, и чтоб их можно было положить на музыку…
— Джек! А не пришло ли тебе в голову задуматься, почему ты слышишь меня, бесплотного призрака, в то время как никто из тюремщиков не знает, что я здесь?
— Нет, зато мне пришло в голову задуматься, почему ты не приставал ко мне целых два дня, а теперь вдруг вздумал нарушить мой покой дурацкими советами.