брата под руки.
Это легкое неуловимое движение обожгло Гуся. Но он не нашел сил отвести Танькину руку и с трепетным
страхом ждал, когда малолетки-ребятишки, которых так много на улице, крикнут вслед: «Жених да невеста!..»
Но ребятишки почтительно уступали им дорогу, и никто ничего не кричал. Так они дошли до клуба.
В кино Танька тоже пожелала сидеть между Гусем и братом. Оно будто напоказ выставляла свою дружбу с
Васькой и хотела, чтобы все видели, все знали: ее и Гуся связывает что-то очень большое и хорошее, чего нельзя
стыдиться и чему можно лишь завидовать...
Кино Гусь почти не видел. Близость Таньки волновала его несравненно больше, чем события, которые
развертывались на экране. Кроме того, Гусь боялся своим пиджаком запачкать рукав Танькиной кофточки. Вот он и
сидел, не шевелясь.
Потом неожиданно Танькина рука легла на его руку, чуть-чуть сжала пальцы и замерла. Гусю сделалось
жарко. Он испугался, что все сидящие в зале заметили это движение. Он повел глазами влево, потом вправо. От
сердца отлегло: на них никто не смотрел, все были поглощены картиной.
После кино молодежь обычно оставалась на танцы до глубокой ночи.
— А ты не останешься? — спросила Танька, когда в зале включили свет и все задвигали скамейками.
— Нет, — ответил Гусь, и ему стало не по себе при одной мысли, что Танька останется здесь. Но она сказала:
— Пошли на улицу!..
Так и сказала — не «домой», а «на улицу».
На крыльце стояли Витька, Толька с транзистором, Вовка Рябов и еще несколько подростков.
«Почему я их раньше, в зале, не заметил? — с тоской подумал Гусь. — Теперь от них не отвертишься...» Пока
здоровался со всеми за руку, Танька стояла рядом. Толька и Вовка сразу стали расспрашивать о приезде
корреспондентки, но Витька с напускной серьезностью осадил их:
— Не задерживайте человека. Вы-то лоботрясничали, а он полсуток ломил!.. Ну, Вася, пока!
— Тань, я тоже здесь останусь! — уже вслед Таньке и Гусю крикнул Сережка.
На улице парами и в одиночку расходились по деревне семейные люди; то тут, то там вспыхивали красные
огоньки папирос. Танька взяла Гуся под руку и повела его не к дому, а в противоположную сторону.
— Ты куда это?
— Сходим на Сить... Знаешь, я по речке соскучилась... И еще — по тебе! — тихо добавила она и коснулась
плечом его плеча. — Знаешь, когда я получила твое письмо, я тысячу раз его перечитала! Не веришь? Я его
наизусть помню.
— Чего же ответ не написала?
— Не знаю... Сначала хотела написать, а потом передумала. Разве в письме все скажешь?
Они вышли за деревню и побрели по тропке, по которой бегали на Сить купаться.
— Ты же собиралась идти в девятый?
— Собиралась. Думала, кончу десять и в медицинский пойду. А потом что-то засомневалась — вдруг не
поступить, что тогда? Вот и решила в училище. Ведь после училища тоже можно в институт поступить. Еще легче.
— А я думал, ты обиделась на меня и из-за того...
— Конечно, обиделась! Мне Кайзера не меньше твоего жалко было.
— Я знаю...
В тусклом свете ущербной луны серебрилась Сить. На перекате, ниже омута, она плескалась и шумела, а
дальше опять текла тихо, умиротворенная и спокойная.
— Мы больше никогда не будем ссориться, правда? — чуть слышно сказала Танька. — Никогда! —
повторила она убежденно. — Я очень часто вспоминала тебя, вспоминала, как прибежала тогда к тебе на Сить и
даже не догадалась ничего принести. И Семениху вспоминала.
В городе хорошо, но тем везде камень, асфальт. В парк мы ходили с девочками, так и кусты-то там
подстриженные, какие-то ненастоящие. Посмотришь — вроде бы красиво, а вспомнишь Сить, наши леса — и
грустно становится. Я ехала сюда, как на праздник, представляешь — в Сити выкупалась. Одна! Купаюсь и боюсь:
вдруг кто-нибудь придет и унесет одежду. Глупо, правда? — Танька рассмеялась.
Гусь слушал ее, затаив дыхание. Он снова и снова убеждался в том, что Танька не такая, как другие девчонки,
и говорит она как-то складно — красиво говорит, и голос у нее такой мягкий и нежный — только ее и слушал бы!
О городе Танька рассказывала много, увлеченно, но Гусь догадывался, что в этом красивом и большом городе
Танька тосковала по родной деревне, что к городу она еще не привыкла. И привыкнет ли?
— А я тебе еще не сказала самого главного, —неожиданно прошептала она.
— Чего?
— Не знаешь?
Ее лицо было совсем близко, но Гусь видел только глаза, большие, изумленно -радостные.
— Не знаю, — пролепетал он еле слышно.
— Я тоже... люблю!.. Мы будем встречаться часто-часто, каждый день, когда ты приедешь в город.
— Я приеду! — с жаром ответил Гусь и тут же испугался своих слов, будто сказал самому дорогому человеку
неправду.
Танька подала ему руку.
— Вернемся... Что-то холодно.
От Сити и в самом деле тянуло прохладой.
— Вернемся, — тихо ответил Гусь.
Почти все огни в Семенихе были потушены, лишь в клубе да у Шумилиных светились окна.
— Наши не спят. Меня ждут, — сказала Танька.
— А ты не боишься, что тебя будут ругать?
— За что? Разве я сделала что-нибудь плохое?
— Да вот, что ты — со мной…
— Какие глупости!.. Между прочим, если хочешь знать, папа всегда тебя уважал и не раз говорил маме, что
когда ты перемелешься, из тебя выйдет толк.
— Это как же — перемелюсь?
Танька пожала плечами.
— Он и Сережку никогда не ругал, что с тобой водится... А вообще-то я и не боюсь нисколечко! Вон,
девчонки, которые вместе со мной поступали, сразу с городскими парнями перезнакомились, на танцы стали
бегать...
— И ты ходила на танцы?
— Нет, — не сразу ответила Танька. — Но если бы не получила от тебя письма — пошла бы.
— Нет, ты лучше не ходи. Там ты одна. Обидят — и заступиться некому...
Они прошли вдоль деревни и остановились у дома Шумилиных.
— Что же, до завтра? — спросила Танька и подала Гусю руку.
— До завтра... Ты не обиделась на меня?
— За что?
— Не знаю... Так...
— Ну что ты!..— она вырвала свою руку и вбежала на крыльцо. — До завтра!..
Утром из центральной конторы колхоза пришло распоряжение перебросить комбайн Прокатова в четвертую
бригаду на уборку ржи. Пахомов пришел сообщить об этом, когда Иван и Гусь только что завели комбайн. Вид у
бригадира был хмурый и озабоченный.
— Раз надо — поедем в четвертую, — сказал Прокатов. — Раньше бы сказали, так мы бы туда по росе
укатили...
Прокатов говорил так, будто у него не было ни малейших сомнений, поедет ли туда Гусь. А Васька между тем
лихорадочно думал, как объяснить, что в четвертую бригаду ехать он не может.
— А ты что молчишь? — спросил Пахомов у Гуся.
— Я не знаю... На сколько дней туда ехать-то?
— А для нас не все ли равно? — удивился Прокатов. — Будем до победы, пока рожь не уберем. Может,
Согрин свой комбайн настроит, тогда быстро управимся.
"Нет, ехать нельзя, — соображал Гусь. — Оттуда за четырнадцать километров не прибежишь, а Танька и
всего-то неделю дома будет..."
Прокатов, видимо, почувствовал внутреннее колебание Гуся и с легким укором сказал:
— Ты что, Гусенок? Не хочешь ли меня одного бросить? Вместе работали, вместе фотографировались, а как
в другую бригаду, где потруднее, — ты в кусты?
— Вообще-то парню отдохнуть надо перед школой, — сказал Пахомов. — Может, там помощника найдут
или в крайнем случае один поработаешь?
— Я-то не пропаду!..— махнул рукой Прокатов. — В общем, Василий, смотри сам. Уговаривать тебя не
собираюсь. За то, что сделал и в чем помог, я тебе тыщу раз спасибо должен сказать.