По заведенному в семье порядку Гусь мог быть свободен и идти куда хочет лишь после того, как принесет в избу дров и наполнит колодезной водой большую кадку, что стояла в кухне.
В это утро у колодца Гусь встретил Тольку, который тоже изредка ходил за водой.
— Слышь, Гусь… — шепнул Толька. — Тебе надо мяса для Кайзера?
— А где ты его возьмешь? — в свою очередь спросил Гусь.
— Батя ночью привез. Много! Пока они с мамкой соль да бочку готовили, я здоровенный кусок тяпнул. Он у меня в сарае спрятан.
— А отец где мясо взял?
— Не знаю. Вроде бы какую-то корову пришлось дорезать: то ли задавилась, то ли объелась чем…
— Отец в колхозе украл, ты — у отца?.. Не надо мне такого мяса.
— Дак я же не тебе! — обиделся Толька. — Я для Кайзера старался. И не у кого-нибудь стянул, а дома. Куда мне его теперь? Выкинуть?
— Ладно уж, — не сразу ответил Гусь. — Тащи! Кайзеру и вправду без мяса худо. Все-таки волк!..
— А я о чем? Я сейчас снова приду за водой и принесу мясо в ведре, мы переложим его в твое ведро, ты нальешь воды, и никто ничего не заметит.
Они так и сделали. Все получилось ловко. Но когда Гусь стал доставать мясо из ведра, в сени вышла мать.
— Это у тебя что? — подозрительно спросила она. — Мясо? Где взял?
— Толька Аксенов дал. Кайзеру, — признался Гусь и добавил: — Оно какое-то худое…
— Худое? Тогда зачем ведро поганишь? — Дарья взяла кусок, понюхала его, повертела и так и сяк. — Это худое? Да оно же самое свежее! Ужо я узнаю, откуда у этого лешого мясо взялось!
— Ты же Тольку подведешь! — возмутился Гусь. — Он для Кайзера…
— Мне до Тольки и твоего Кайзера дела нету! Я этого пьяного черта на чистую воду хочу вывести! — Дарья швырнула мясо на пол, взяла из угла веник и вернулась в избу.
«Неужто подведет? — с тревогой думал Гусь. — Угораздило ее выйти за веником не вовремя!..»
На лесистом узком мысу, там, где Сить делает крутой поворот, еще два года назад, летом, Гусь построил большой шалаш — тайное пристанище.
Нескладная жизнь с нервной и горячей на руку матерью, которой Гусь немало досаждал своими выходками и проказами, состояла из периодов затишья, сменявшихся бурными взрывами домашних ссор. И тогда Гусь, чувствуя себя обиженным и оскорбленным, уходил из дому и жил в шалаше.
В уединении он горько переживал размолвку с матерью, придумывал себе ужасную смерть — то его загрызал медведь, то убивало молнией или упавшим деревом, или он тонул в Сити, и его труп приносило течением к Семенихе в тот момент, когда мать полоскала белье.
Гусь воображал, как будет убиваться и плакать мать, запоздало раскаиваясь в своей горячности и казня себя за то, что обижала единственного сына. И мало-помалу в его сердце затихала обида, и скоро Гусю самому становилось жалко свою одинокую мать. Обычно к концу второго или третьего дня от этой обиды не оставалось и следа. Ни рыбалка, ни свежая уха, ни охота с луком — ничто не могло отвлечь Гуся от тревожных мыслей о матери, которая уже раскаялась во всем и теперь мучится в тревоге за судьбу своего сорванца.
И тогда Гусь гасил костер, наводил в шалаше порядок и спешил домой, прихватив с собой наловленную рыбу. Его возвращение превращалось в маленький семейный праздник. В доме опять водворялся мир и лад до поры, пока Гусь вновь чем-нибудь не выводил из себя Дарью.
Долгое время о шалаше никто не знал, да и теперь он хранился в строжайшей тайне от всех взрослых. Здесь бывали из ребят лишь Сережка и Толька. Раза два или три Гусь приводил в свое убежище и Таньку, когда они ходили за ягодами и грибами. Это он делал с единственной целью — дать ей понять, что у него нет от нее секретов и что он не ставит Таньку ни в какое сравнение с другими девчонками.
И Танька ценила это доверие: выдать тайну она не решилась бы даже теперь, когда светлая дружба сменилась холодностью и отчуждением Гуся.
Ребята берегли шалаш и дорожили им. В начале лета они заново переплетали хвоей и березовыми ветками колья, из которых были сделаны стенки, перекрывали широкими пластинами еловой коры односкатную крышу и меняли подстилку внутри.
Под крышей хранились удочки, соль, спички, огарок свечи, сухая береста для растопки и прочая мелочь. Все это время от времени пополнялось и обновлялось на случай, если бы пришлось прийти сюда внезапно, как говорится — с пустыми руками…
Это лето началось для Гуся спокойно. Дома царил мир. Может, потому, что Гусь еще ни разу очень-то и не провинился, а может, и по той причине, что стал он старше, крепче, ему шел шестнадцатый год и мать больше проявляла в отношениях с ним выдержки и терпимости.