— Сядем! — глухо сказал Прокатов и положил большую руку на костлявое плечо Васьки.
Они сели на траву рядом — сухой и жилистый Гусь и плотный, с могучими бицепсами Прокатов. Иван закурил, несколько раз глубоко затянулся, задумался. Ему вспомнилось последнее партийное собрание, на котором обсуждался вопрос о привлечении подростков к уборочным работам.
О Ваське Гусеве тогда тоже говорили. Но речь шла лишь о том, чтобы вывести из-под дурного влияния Гуся тех, кто еще не совсем «свихнулся». Тогда Прокатов заступился было за Ваську, но его не поддержали.
«А пожалуй, зря, — думал сейчас Иван. — Парень крепкий, упрямый. Такой если по-настоящему за работу возьмется, толк будет». И он сказал:
— Вот что, парень! На помощника комбайнера надо учиться. Дело это не шутейное. Нам помощниками на уборку посылают курсантов из училища. Вот какая штука. Но я так думаю… До уборки еще недели три, не меньше. А если и меньше, то я все равно раньше как через три недели не управлюсь. Ну вот. Если ты каждый день с утра до вечера будешь работать со мной здесь, да не шаляй-валяй, а с умом, помощник из тебя получится. Тогда я курсанта просить не буду. Вот и решай.
— А на ремонте работать — это бесплатно?
— Почему бесплатно? Деньги пойдут. Заработок, конечно, невелик. Зато потом, на уборке, можно так нажать — по пятерке в день выходить будет. Какая, конечно, погода… Хлеба нынче хорошие.
— Я согласен.
— Но смотри: впопятную — ни-ни! — веско сказал Прокатов.
— Знаю. Только как бригадир? Может, он не согласится?
— Бригадиру это на руку, рад еще будет! Вдвоем-то мы эту гробину скорей на колеса поставим… Я сам с ним поговорю.
— Это бы лучше, — обрадовался Гусь. — А то сено загребать да копны носить что-то неохота…
— Верно, — поддержал его Прокатов. — Ты — парень, и не о граблях думать надо — о машине: надежней! — Он смял окурок, отбросил в сторону. — Так когда выйдешь на работу? Завтра?
— А чего тянуть-то? Я хоть сейчас могу. Делать-то мне нечего.
— Тогда скидывай рубаху — и поехали! Время, оно не идет — бежит!..
Едва поезд замедлил ход, Толька спустился на подножку и соскочил на землю. Он окинул беглым взглядом пассажиров, которые толпились на полустанке, и, не заметив среди них знакомых, напрямик, полем, побежал в деревню. В руках у него была сетка с одеждой, привезенной матерью, когда та приезжала в город навестить сына в больнице, а в одежду завернута самая драгоценная вещь — транзисторный приемник «Альпинист».
Обладателем транзистора Толька оказался случайно. Мать, слезно умолявшая Тольку никому не говорить, что нос ему разбил отец, видно, решила задобрить сына и в первый же приезд оставила ему двадцать пять рублей на «питание и гостинцы». Но в больнице кормили неплохо, а в город не отпускали, и истратить деньги было решительно не на что.
И вот как-то раз в палату, где лежал Толька, заглянул щеголеватый высокий парень. Он показал изящный бело-голубой ящичек, из которого тихо лилась приятная музыка, и спросил:
— Транзика никому не надо? По дешевке отдам. А то меня выписали, и валюты нету…
Никому в палате приемник не был нужен. Тогда Толька спросил:
— За сколько продашь?
— Пара червонцев. Он совсем новый!
Упустить такую возможность приобрести транзистор было бы грешно. Толька подал деньги и бережно принял в свои руки покупку.
Сейчас Тольке очень хотелось достать «Альпиниста» из сетки, но домой он шел прямой тропкой и боялся, как бы в кустах да в лесу не повредить такую хрупкую вещь. Да и батарейки сесть могут, а потом где их достанешь?
До Сити Толька пробежал одним духом, а у реки задержался: захотелось пить.
Жаркая погода стояла давно, и Сить обмелела. Здесь, где обычно переходили ее вброд, теперь можно было пройти по камням, не замочив ног. Толька встал на четвереньки, потянулся губами к воде, но увидел свое отражение и снова, уже в который раз, стал внимательно рассматривать нос.
Да, нос теперь совсем не такой, как прежде. Раньше он был с седловинкой, чуть вогнутый, а сейчас — совершенно прямой. Но от этого лицо стало чуть ли не красивей. Правда, следы от швов еще видны, но хирург сказал, что со временем они исчезнут.
Насмотревшись на свой нос, Толька припал к прохладной речной воде. Он пил долго, удивляясь, насколько вода Сити вкусней городской водопроводной, которая так сильно отдает хлоркой; потом перешел реку и побежал дальше.
Из письма матери Толька знал решение суда, и в нем боролись два чувства — ощущение собственной свободы и жалость к отцу: все-таки тюрьма есть тюрьма. Но разве отец не знал, чем все кончится? Конечно, жить семье будет труднее. Зато никто Тольке не скажет ни за углом, ни в глаза, что отец у него — вор и пьяница.