— Ты бы лучше костюм купил, — посоветовал Гусю Прокатов. — Парень большой, с девками скоро гулять будешь, на танцы ходить… Без костюма никак нельзя!
Гусь ничего на это не ответил: на что костюм, если Танька и письмо-то не хочет написать!..
Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука.
А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера.
У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни!
Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место.
— Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!..
И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его.
А Прокатов коротко подсказывает:
— Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так…
Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает:
— Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься…
Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!..
Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал:
— Останови.
Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн:
— Заглуши. Пусть и он отдохнет.
Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал:
— Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся.
— Ничего. Так интересу больше.
— Смотри!..
— Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов.
Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач.
— Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий!
Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся:
— Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил?
Гусь покраснел.
— Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит…
— Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто…
Прокатов помрачнел.
— Там Согрин на комбайне? — спросил он.
— Согрин. Что-то никак не ладится у него с машиной. Механик оттуда и не вылазит, а толку нет. Наверно, придется тебя туда перекинуть. Пшеница-то еще постоит… Как ты думаешь?