«Здесь только медведям и жить!» — подумал Гусь. Он вытащил из кармана два патрона с пулями, взятые у Витьки, и один вложил в правый ствол: чем черт не шутит!
А коротконогая Тобка бегала по этому захламленному лесу как ни в чем не бывало. Она забиралась под бурелом, совала свой нос под корни вывороченных деревьев, нюхала, фыркала, но всё впустую. Гусь, однако, и этим был доволен: все-таки на душе спокойней, когда бредешь по такой чащобе даже с бездомной дворняжкой.
Раза два Гусь сворачивал к Сити, намереваясь выбраться из ельника, но не смог и приблизиться к речке: лед между кочек и деревьев предательски проваливался. Приходилось возвращаться в ельник, которому, казалось, не будет конца.
Между тем тихий и пасмурный ноябрьский день незаметно перешел в сумерки. Гуся охватила тревога: так, пожалуй, недолго и потерять друг друга!
Он снова повернул к Сити и шел до тех пор, пока не стемнело настолько, что валежины и кокоры начали терять свои очертания. И тут Гусь понял, что придется заночевать одному. Он приложил ладони ко рту и крикнул:
— Э-ге-ге-эй!..
Но крик этот будто увяз меж деревьев и прозвучал глухо и слабо. Даже эхо не отозвалось.
Гусь огляделся. Место сыроватое, приболоть, под ногами мягкий мшаник. Подумал: надо бы найти местечко повыше, посуше… Или выстрелить? Может, Витька услышит, отзовется? Тогда пойдем навстречу друг другу… Да, но речка! В темноте ее и подавно не перейдешь.
Он все-таки выстрелил вверх. Послушал… Ответа нет.
«Ну ничего, — вздохнул Гусь. — Их все же двое, переночуют. А я с Тобкой здесь устроюсь…»
Дрова в костре трещали, стрекали углями — еловые. А Гусь ходил вокруг, отыскивая молодые деревца, и рубил их. Из стволов сделал настил, а хвою положил сверху. Получилось и сухо и мягко. Тобка, будто эту постель готовили для нее, сразу же забралась на еловые лапы.
— Ну-ка, барыня, вставай, пошли искать воду! — сказал ей Гусь.
Собака послушно поднялась и побежала в темноту. Под корнями вывороченного дерева Гусь нашел лужу, вырубил топором лед, наполнил водой котелок. Все это время Тобка стояла рядом.
— А ты, кажется, не такая глупая, как я думал! — похвалил ее Гусь.
Они вернулись к костру. Гусь повесил котелок над огнем и потом долго рубил дрова, благо сушняка много, и таскал тяжелые кряжи.
Тем временем вскипела вода.
— Вот теперь, Тобка, можно и отдохнуть!
Гусь сел на хвою, развязал мешок. Тобка облизнулась.
— Конечно, за такую работу тебя не стоило бы кормить, но ведь и я не больше заработал! — Он отрезал толстый ломоть хлеба и подал собаке. Потом бросил в костер полдесятка картошин, присыпал их золой и углями…
Долгая ночь прошла без сна. Точнее, Гусь сам не знал, спал он или нет. Он лежал на хвое, обхватив руками ружье. С одной стороны подогревал костер, с другой — собака. Гусь-слышал треск дров, мирное дыхание Тобки, слышал слабый, лишь временами, шум деревьев, а перед глазами мельтешили какие-то нелепые видения: то он видел плачущую Таньку, но почему-то рыжеволосую и с накрашенными ресницами, то Витьку с подводным снаряжением, но в сапогах-броднях вместо ластов. Потом он неожиданно перенесся на комбайн и ехал на нем по бурелому, подминая колесами валежины и круша все на своем пути.
Эти видения были совсем как сон, но в то же время в голове назойливо вертелась одна и та же навязчивая и тревожная мысль: где Сережка и Витька, где их искать и куда идти утром?
Неожиданно стало холодно. Гусь понял: прогорели дрова. Он встал, собрал в кучу головни, положил сверху три толстые чурки и опять лег.
Он уже смирился с тем, что никакой охоты не получилось и на этот раз — не везет! — и ему было досадно, что из-за него намучаются Сережка и Витька, которым так хотелось сходить на Пайтовские болота, туда, где летом Гусь стрелял из лука глухарку.
«Зря я их сагитировал сюда, — размышлял Гусь. — А может быть, на той стороне Сити лес лучше и Витька кого-нибудь подстрелил? Хорошо бы!..»
Затем он вспомнил последний разговор с матерью, разговор трудный для обоих. Друг другу было сказано главное, что лежало на сердце, что тревожило.
Во время этого разговора Гусь впервые так остро почувствовал, насколько глубоко переживает мать свое одиночество и страшится оказаться совсем одна. И теперь Гусь с облегчением думал, что сказал то, чего ждала от него мать.
Сказал не для того, чтобы успокоить ее, а чтобы самому рассеять свои сомнения и легче определиться в жизни.
Работа с Иваном Прокатовым на многое открыла глаза, заставила Гуся иначе взглянуть на деревню, на колхозный труд. Теперь тропка в жизнь обозначилась четко: училище механизаторов широкого профиля, а потом работа в колхозе. Но Танька… Поймет ли она его, согласится ли, что иначе он поступать не может — не может хотя бы ради матери. Ей, матери, и без того придется нажиться одной, когда его возьмут в армию.