На фронте наступило затишье, а колхозная жизнь шла своим чередом.
Бабы дожинали овес и пшеницу, связывая их в снопы и укладывая в суслоны, старики выпахивали картошку, которую собирали вслед за плугом школьники. А те, кто покрепче, пахали зябь.
Митя и Ленька тоже пахали.
Всем телом налегая на плуг, вцепившись в него коричневыми от загара и грязи руками, Ленька медленно шел по борозде. Тяжелый пласт суглинка узкой лентой скользил с отполированного добела отвала и, переворачиваясь, ложился в борозду. Перед глазами, словно маятники, мелькали широкие копыта мерина да ровной бровкой тянулась кромка пашни, ощетинившаяся стерней.
Порою Леньке казалось, что этой плотной, слежавшейся кромке земли, в которую с таким трудом врезается плуг, не будет конца. В такие минуты руки сами собой расслаблялись, плуг соскальзывал в борозду, и нужно было большое усилие, чтобы поставить его на место.
Митя, идущий обычно впереди, каким-то внутренним чутьем угадывал этот момент. Он останавливал свою мокрую от пота лошадь, сваливал плуг набок, оборачивался к Леньке и кричал:
— Перекур!..
Ленька, еще не успевший поднять плуг на кромку, ронял его и устало ложился на землю, разгибая разгоряченную ноющую спину. Митя ложился рядом. Ребята молча смотрели на небо, такое мирное, что меньше всего хотелось думать о войне.
Однажды, когда они вот так лежали, изнуренные тяжелой работой, к ним завернул Никифоров, возвращавшийся из районного центра. Он подошел неслышно и вдруг крикнул:
— Подъем!
Митя и Ленька вскочили как ошпаренные.
— Земля-то холодная, с поту не застудите спину, — сказал он, здороваясь, а сам тут же сел на стерню и вытянул ноги. — Вчера пятьдесят, да и сегодня уж сорок верст отмахал, ноги будто чугунные…
Митя и Ленька сели подле Никифорова и молча ждали, что он скажет, какие вести принес из райцентра.
— Твое дело, Леня, в порядке, — заговорил Никифоров. — Документы из детского дома пришли, опекунство оформлено по всем правилам. До восемнадцати лет под присмотром Федора Савельевича жить будешь. А вырастешь — сам дедушке помогать станешь. Понял?
— Понял. — Ленька кивнул головой.
— Ну, что вам еще хорошее сказать? — Никифоров взглянул на серьезные выжидающие лица ребят и невесело улыбнулся. — Хорошего, пожалуй, больше и нет…
— О Гришке-то, предателе, ничего не узнавали? — полюбопытствовал Ленька.
— Узнавал. Десант должен был захватить Мальменьгу и попытаться прорвать фронт западнее Шухты… Кривой, по словам Гришки, еще в первую ночь отказался вести десант на Мальменьгу, но пообещал рассказать, как лучше, безопаснее туда попасть. Сам же он вроде бы в Сибирь хотел сбежать…
— Во сволочь! — невольно вырвалось у Леньки. — То-то они Сибирь вспоминали!
— Если Гришка правду сказал, то ссоры между братьями на болоте не было, — продолжал Никифоров. — Но Гришка предупредил Кривого, что отпустит его с миром только тогда, когда Мальменьга будет взята. Кривой на это ничего не сказал, а потом вдруг бросился с ножом.
— Чего ж ему оставалось делать? Раз продался, все равно конец один — могила, — сказал Митя.
Никифоров стал закуривать. Ребята знали, что напоследок у командира оставлено самое главное, и терпеливо ждали, когда он заговорит об этом главном.
— На фронте без перемен. Но на всякий случай начнем готовить народ к эвакуации. Сельскохозяйственные работы будем свертывать: в первую очередь надо сберечь от диверсантов то, что у нас есть, — скот, хлеб, картофель, сено… Вот так!..
Наступило молчание.
— Да вы носы-то не вешайте! — уже бодрее сказал Никифоров. — Вон под Тихвином-то в начале зимы как ударили наши по немцу, так до самого Волхова, до реки, его откинули! То же и под Шухтой может случиться. — Никифоров поднялся.
Ребята тоже встали.
— Павел Иванович! Я у вас спросить хотел…
— Ну спрашивай, а то ведь уйду!
— Мы тут с Митей говорили… Хочу в комсомол вступать.
— В комсомол? Что ж, дело хорошее. Рекомендацию дам. И Митя, наверно, даст?
— Конечно! — ответил Митя.
— Ну вот! Так что можешь писать заявление.
…Никифоров шел краем поля, смотрел на свежевспаханную полосу земли и, сам того не замечая, ускорял шаг, чтобы добраться до дому, пообедать и тоже встать за плуг.
«Свернуть работу мы всегда успеем, — думал он, — а то, что вспахано осенью, весной найдется…»
Затишье в Сухогорье разрядилось глухой сентябрьской ночью гулким звоном набата.
Размеренные удары всполошили окрестные деревни, подняли на ноги всех. В Коровьей пустоши тоже заскрипели ворота. Люди торопливо выходили на улицу и спешили к дому Федора Савельевича, молча созерцая багровое зарево, полыхающее над лесом.