План эвакуации еще раньше был продуман и обсужден на собрании сельских коммунистов, и теперь вносились в него лишь уточнения.
Вторым вопросом секретарь партбюро Леваков предложил обсудить, кто именно из группы Никифорова останется на месте для борьбы с врагом.
— А что решать? Надо оставить группу в полном составе, — сказал Никифоров. — Оружие есть, люди надежные, проверенные…
— Ясное дело — оставлять всех, — поддержал его Федор Савельевич. — Больше людей — больше силы…
А у самого перед глазами все еще стояло зарево пожара, и мысли одна тревожней другой не давали покоя. Что произошло на Кокуевской и Никоновской пожнях? Как там ребята? Свою тревогу он высказал Никифорову, как только пришел в сельсовет, но командир решил обождать: до пожни шесть километров, и ребята просто не успели прийти с докладом. Тогда, конечно, не успели, а теперь… Больше часу прошло, как пожар кончился!..
— И все-таки группу в полном составе мы не можем оставить, — сказал Леваков.
— Это пошто так? — удивился Федор Савельевич и поднял глаза на секретаря.
— А вот обсудим. Силантию Евграфовичу шестьдесят восьмой. Здоровье у него слабое. Старика в тыл надо отправить… И тебе, Федор Савельевич, уже семьдесят.
— Ну и што? — Глаза Кирикова вспыхнули. — Што ты думаешь, у меня силы нету? Сила есть, глаза хорошо видят, рука к винтовке привыкшая — што еще надо?.. Я и с японцем воевал, и в гражданскую воевал… Не забывай, Митрий Васильевич, што я с двадцатого году в партии!..
— Но если тебя оставить, — мягко возразила Ольга Ивановна, председатель колхоза, немолодая смуглолицая женщина, — куда ребят? Митю можно взять — парню семнадцатый год. А Леню?
— Што — Леню? Што — Леню? — горячился Федор Савельевич. — Он землю пахал! Оружие знает, смелости много, смекалки много… И счас на задании.
— И все-таки он молод, — вздохнул Леваков. — Нам дана возможность эвакуировать всех, и поэтому…
Он не договорил: в сельсовет вошли Митя и Ленька. Они слышали последние слова секретаря и в растерянности остановились у порога.
— Что молчите? Докладывайте! — сказал Никифоров.
— На Кокуевской пожне сожжено четыре стога, — сказал Митя. — Видели двух диверсантов. Стреляли… — и замолчал, не зная, что говорить дальше.
— Кто стрелял?
— Мы стреляли.
— Ну? А что дальше? Диверсанты скрылись?
— Не знаем. Темно было. Не видно.
— Никуда не скрылись! — бодро произнес Ленька. — Я видел, как они оба в землю сунулись.
— Чего ж вы так? — с легким упреком сказал Никифоров. — Одному надо было остаться до света, до утра…
— Разрешите, я вернусь! — вытянулся Ленька.
— Нет. Теперь уж не надо. Идите домой, отдыхайте!
Федор Савельевич обернулся к Ольге Ивановне и сказал по-вепсски:
— А ты говоришь, такого парня в тыл отправить!..
Старику и в голову не пришло, что Ленька уже неплохо знал вепсский язык и сейчас хорошо понял смысл сказанного. Когда вышли на улицу, он схватил Митю за руку.
— Ты слышал? Эвакуация! И меня опять в тыл хотят… Почему? Ведь я же принят в отряд! Все мои документы здесь, и сам Никифоров сказал, что я буду жить с вами…
— Не бойся, дедушка тебя отстоит, — твердо сказал Митя. — Вот увидишь, с нами останешься…
Занимался рассвет. Федор Савельевич медленно шел полевой тропкой к дому. Обильная роса, что была на траве, уже смочила брюки до колен, босые ноги покраснели от холода, но старик не замечал этого.
«Такая травища осталась! — думал он. — Хлеб не весь убран. Все уйдет под снег. И дома останутся. Пустые. И дворы… Ну ничего! Мы-то никуда не уйдем. На своей земле каждый куст, каждая кочка — за нас. Сама земля — за нас…»
Старик окинул взглядом белеющие туманом пожни, тихие поля на склонах холмов, хмурый лес, который может укрыть не десятки — сотни, тысячи партизан, и усмехнулся в бороду: «Мы на родной земле сами хозяевами будем…»
Федор Савельевич поднялся на крыльцо, хотел было постучать, но дверь оказалась незапертой. Старик вошел в избу и заглянул за заборку. На тулупе, натянув стеганое одеяло до самых глаз, спал Митя. Один.
— Митюха!
Митя мгновенно проснулся, сел.
— Ленька где?
— Он спал… — Митя посмотрел возле себя. — Вот тут спал. Может, на двор вышел?..
Но Леньки нигде не было. А на столе лежала записка. Торопливым, неровным почерком на клочке газеты было написано:
«Я ушел, потому что меня хотели отправить в тыл. Не ругайте, что взял хлеба и сухарей. Спасибо за все. Я вас никогда не забуду!