Мимо, мимо
уплыло.
СЛОВО О ГОНЧАРЕ
Что ты цедишь слова, как сквозь зубы, рот сузив?
Где гончар, чтобы миг этот переваять?
Где гончар, коли держит он войлок, убрусы
там, где мягкое с твёрдым, где ткань бытия!
Вот он держит на талии пальцы тугие,
выплетая весь мир (я прошу, помолчи!),
перед небом исплачутся души нагие,
братья-сёстры начально все мы, не враги, и
я зажгу для тебя три церковных свечи.
На колени!
Ползком.
Рыбьей спинкой, стерляжьей
прислонюсь к небесам:
– О, для неба нет злых!
Есть больные, грешащие…
Все в землю ляжем.
Одинаковы все! Смоляные котлы
для любого сготовлены! Нет там халвы
и сгущёнки, и масла с духмяной икрою.
Не являюсь для неба – ни стервой, ни злою.
Гончару – все мы глина из вязкой земли!
И на плахе планет замыкается кругом,
маховик на оси крутит он с перестуком,
так смягчается сердце,
что камнем секли.
Брось ты камень, однако! И так слишком туго,
и так предмагеддоно, погибельно мне!
Не молись против ты. А молись ты в объятья,
в восклицанья, в любовь! А иного нам хватит
и вдвойне, и втройне.
Конь по кругу бежит. И гончар сводит пальцы
нам на шее уже, возле горла. И кальций
нам из глины, и камня протёк в позвонки!
Хочешь, сдамся тебе? Хоть до капли отдамся?
Нареки
ты меня «человеком хорошим», «человеком совсем никаким»,
«тем, кто молится:
– О, ты не даждь нам в жестокой,
несмолкаемой ране погибнуть. Под током
жёстких фраз, наговоров, продажной сумы,
быть разъетыми лжою, сухими дождьми…»
А гончар лепит, лепит из глин да кошмы.
И всё также по кругу летит в тесьмах конь.
И меня он – в огонь.
И тебя он вдогон.
Так сравняемся мы!
***
Зов пустыни безмерен, он не пощадит!
Поцелуи Иуды здесь бьют фонтаном.
Я теперь понимаю всю тоску Атлантид,
она бьётся во мне, пробивает мне щит.
Зов пустыни звучит целым хором органным.
О, как выжглась ты!
О, как иссохла ты вся!
Лисьим тельцем скукоженным пала в огниво!
Где же роща твоя? Где хоть ветка оливы?
Где твой голубь?
Не надо, не надо зазыва.
Раньше сад твой взлетал к небесам, голося.
Плодоносный. Густой. Но вопишь ты мне: «Отче!»
А в руках у тебя булава да гюрза.
А глаза
у тебя – синевою, что ночью
налились. И в кровавых, ливанских кружочках
притуплённая мордочка. В щелях скользя,
насыщайся! Живи. И в прохладных ущельях
забывай моё имя и знаки его.
И рунический смысл – этот сестринско-дщерий.
Ах, гюрза, ах, танцовщица жадных материй!
Зов пустыни он слаще, пьянее всего!
Яд смертелен на Кипре и в Таджикистане.
Ты бывала. Ты плакала. Слала посланья.
Но ответ тебе я добывала из фраз
этих шёлковых, этих немыслимых тканей,
из редчайших, из сливовых я Магелланий,
из живительных снов, приходящих не раз.
Намывала, как золото. Ты их топтала,
на вино ты – меня! Вглубь пускала ты жало.
Но из масти иной я – сама всё отдам!
Обворованный вор мой в обиды и срам.
Твой затылок простреленный рифмой глагольной.
Мне – сочувствующей,
созерцающей больно.
Так, что сердце стекает всей массой под ноги,
вот полосочки кожи как будто скатились,
вот растаяли нити твоих сухожилий.
Вот теряю сознание. Звуки. Дороги.
Да, укус твой опасен – глубокая рана,
но ты мне – словно доза, что для наркомана.
Зов пустыни мне нужен теперь до бессилья!
Ты меня не забыла там, где все забыли.
Ты взываешь ко мне – беспощадная, злая.
Я же, наоборот,
лишь тебя забываю!
***
…И всё равно я – заслонить, укутать,
и всё равно я – оберечь, спасти.
И всё равно – на амбразуру! Мука,
коль в стороне останусь, не в пути.
Ты виноват. Но я прошу прощенья,
прости за то, что ты зло обижал,
прости, что предал. То, что я – мишенью
для пряных ран и для осиных жал.
Я всё равно – ребро твоё, не больше.
Я, как росянка, что глазами кошек
глядит, мурча. Бессилен тут вокзал,
астрал, прогар, вокал, Сибирь-Урал,
Поволжская равнина не при деле!
Ты был со мной. Дожди пережидал,
снега и стужи. Подо мною пели
звенящие пружины на постели.
И скомканная простынь. Всё равно
прости за родинки, что плыли под устами,
как звёзды хороводом. Всё ж местами
я, как росянка. Из неё вино,
и из неё же яд плетут, лекарство.
Прости за то, что всё же не угасла
твоя-моя любовь цветно, умно.
Беспамятно. Убийственно. Напрасно.
Никем из нас с тобой не щажено!
А после этих чувств не выживают
обычно люди! Женщина и муж.
Росянка лишь одна глядит, слепая!
В Саратов, в глушь
её, меня, тебя. Не к маме – к тётке!
После любви такой мужчина – к водке,
а женщина на кухню к сковородке.
И ни каких ни крыл, ни звёзд, ни лодки.
А просто слёзы
и холодный душ!
***
Не встретиться. Не пересечься. И жарко
на ветках, что яблоки, глянь, снегири.
Гулять ли по тропкам забытого парка?
Иль просто в тени постоять, покурить?
И с этого мига полсердца не стало.
Одни лишь глаза, о какие они!
На площади Горького – вы с пьедестала
спешащий, стремительный. Плащ ваш листает
крылами секунды, мгновения, дни.
И вас узнаю я открыто, сезамно
по этому взгляду. «Сим-сим, открой дверь!» -
не надо шептать. Я ищу вас глазами
по той высоте небывалых потерь.
Так смотрит, наверно, летящая птица,
так смотрят, наверно, столико, столице
из прошлых, космических, радостных сфер,
так смотрит мечтатель, моряк, флибустьер,
так смотрит возвышенно из СССР
мой друг пионер.
Я их узнаю. И вас, Горький, познала.
Вы были – наш город Вы больше, чем свой,
из камня, из бронзы вы да из металла.
Огромный, живой.
И пусть говорят, пусть твердят про ошибки…
Мы все ошибались. И нынче ошиблись.
Ошиблись вчера. И ошиблись мы завтра.
Большою любовью. Землёю. И парком.
Но наши ошибки, наверно, не зря!
Наверно, они всем нужны и вам тоже.
..Вот я говорю – и мороз мне коже:
как взгляд ваш глубок. О, какие глаза!
Что драма у вас человечья, большая,
что сын ваш погиб. И вам доля такая:
донашивать сына
неумерший взгляд,
донашивать сына простецкий наряд.
Донашивать сына привычки-повадки,
донашивать звуки и мысли в тетрадке.
И вам подпирать все его небеса.
Глядеть и глядеть.
О, какие глаза!
***
Вдоль-поперёк исхлёстанной души
бродить ли мне так жарко, так остужно?
Вам в памятнике в этом парке жить,
с корнями и травою – нынче дружба.
Там справа тир, кафе, левей пивнушка,
шашлык и суши, с мясом беляши.
Июль у нас сейчас, как будто осень.
Ловлю ладонь я клёна. Кто б ещё
сказал, как вы, про эти рифмы в прозе?
А, может, ну её! И выдрать оси?
И зашагать? Под каменным плащом
живое: «не предам тебя!», стальное
под арматурой рваной – нутряное:
«ты – человек!», под сломанной мощой
такая боль! Не приведи столкнуться…
И вновь собрать на сотни революций,
переворотов, смену власти куцей
в Нью-Йорке деньги? Кто б такие дал!
Вам город жёлтых буйволов и пышек
рвёт сердце гвоздодёром. В терминал