Грен оставил комментарий: «Все-таки Россия? В каком городе эта улица Ленина?»
Она не ответила. Наверное, легла спать.
Ему было тревожно. Одна, без духов — все семеро остались в доме, он проверял, — где-то на огромном постсоветском пространстве…
На следующий день появились фотографии. Широкая улица, застроенная псевдоклассическими домами, засаженная высоченными деревьями, с вывесками латиницей, но с незнакомыми знаками, на языке, который Грен понимал, но не мог опознать. Фотографий было немного, и были они странные. Наверное, они что-то значили для Туу-Тикки, но что — он не мог распознать. Ее детство? Ее юность? Что для нее значит этот мрачный серый двухэтажный дом с высоченным деревом рядом? Это псевдоклассическое здание — какой-то лицей? Эта низина, заросшая травой и окруженная деревьями?
На третий день в блоге появились фотографии самой Туу-Тикки: вот она с трубкой на парапете у какого-то фонтана, в джинсах и блузке с длинными рукавами; вот она с веточкой черешни в руке; вот она в обнимку с каким-то деревом… Кто ее снимал? Кому она доверила камеру?
А город, по которому она бродила, Грену понравился: зеленый, невысокий, довольно старый, с холмами и узкой речкой в центре. Туу-Тикки явно знала этот город когда-то, она писала о нем как о старом друге, она рассказывала о крымских соснах, которые когда-то были ростом с нее, а теперь вымахали в целый лес, о каштаново-кленовой улице. Воспоминала, как цвели клены и на город обрушился снежный шквал, и она поутру, в темноте, еще до рассвета, смотрела, как просвечивают под уличными фонарями зеленые листья в снегу… Ей было хорошо там, и Грен радовался за нее. Вот только на комментарии она не отвечала. Вообще никому, не только Грену.
Грен, в общем-то, понял, что произошло в то утро на кухне. Осмыслил все свои ошибки. Их было несколько: он разом отделил Туу-Тикки от них — дорожников, от них — мужчин, от них — уже выступавших музыкантов. Жестоко и несправедливо. Игрек-хромосома не дает никаких преимуществ; то, что Туу-Тикки еще не выходила на Дорогу, ровным счетом ничего не значило в той ситуации; Эшу и Дани были такими же дилетантами, как и Туу-Тикки, может, даже и послабее нее — Эшу снимал мелодии на слух, Дани не знал даже основ нотной грамоты. То, что Эшу, желая того или нет, спровоцировал ситуацию, значения не имело — Грен считал себя достаточно зрелым для того, чтобы не вестись на такие простые подначки. Получалось, музыка для него важнее Туу-Тикки? Над этим он размышлял все время, пока ее не было.
С домом он справлялся, хотя и не так хорошо, как она. Нет, духи его слушались, но все те домашние рутины, которые Туу-Тикки творила как бы мимоходом, отнимали у него немало времени и сил. Духи могли многое, но им надо было приказывать — и не только приготовить еду. Продукты надо было покупать, а Грен плохо представлял, где и сколько это стоит. За садом надо было ухаживать. Цветы в доме — поливать и вытирать от пыли. Котам — покупать корм, вычесывать, убирать их туалет. Надо было регулярно менять постельное белье во всех спальнях, даже в тех, где никто не жил. Туу-Тикки держала все эти дела в голове, не вела списков, не составляла таблиц. Грен же зашивался. Духи задавали вопросы, а Грен даже не знал толком, как на них ответить. Просить же совета у Среднего было попросту стыдно — стыдно дать понять, что он, Грен, совершенно несостоятелен в своей роли хозяина дома. Зато он понял, почему одной Туу-Тикки было сложно. Но она справилась. Значит, должен справиться и он.
С Клеа вернулся Гинко, его надо было возить на физиотерапию. Надо было покупать ему снаряжение, причем Гинко в современном походном снаряжении разбирался еще меньше, чем Грен. По счастью, Гинко пришел без собаки, но, по его словам, он поладил с одним молодым кланом черно-рыжих псов, и теперь псы между собой решали, кто пойдет в Ямато.
Замотанный дневными заботами, вечерами Грен играл. Дани заглядывал пару раз, но Грен предложил ему записать то, что они с Эшу играли на Дороге, чтобы встроить туда арфу, и сейчас Дани и Эшу были заняты записью в доме Среднего. Грен не особенно хотел видеть их до того, как вернется Туу-Тикки.
На восьмой день ее отсутствия он написал ей личное сообщение с вопросом, где и когда ее встречать. Она ответила не сразу — сначала выложила новый пост с песней про белый город, который цветок из камня. А потом написала, коротко и внятно: «Мой самолет садится в международном аэропорту Сан-Франциско послезавтра, в 20.00, рейс LH-458, первый терминал. Надеюсь успеть на обе пересадки, если не успею — позвоню. Вели духам приготовить суши, очень соскучилась по ним. По тебе — тоже. В следующий раз поедем вместе?»
«Конечно, поедем», — ответил Грен.
В аэропорту он встречал ее с огромным букетом огненных роз. Туу-Тикки не стала кидаться ему на шею — мешал багаж, который она толкала перед собой на тележке. Грен перехватил у нее тележку и вручил цветы. Туу-Тикки зарылась лицом в прохладные лепестки.
— Спасибо, — сказала она и сняла темные очки.
Он посмотрел в ее сияющие синевой глаза, тоже снял очки, наклонился и поцеловал ее.
— Скучал по тебе, — сказал он. — Так что это был за город? Который белый цветок из камня?
— Кишинев, — ответила она, шагая рядом. — Молдова. Город, в котором я родилась и выросла. Ни фига не Россия. Россия для меня очень долго была экзотикой — другая страна, климат, природа, даже сосны другие.
— Наверное, тебе и правда надо было отдохнуть от меня.
Она пожала плечами.
— Я не за этим ездила. Я хоронила… кое-кого. В машине расскажу. Или ты заказал такси?
— Нет, — коротко ответил он.
В машине Туу-Тикки немедленно достала трубку, набила ее и с наслаждением раскурила.
— Зато я в Венеции была, — сказала она. — Пересадка пять с лишним часов. Даже погуляла по городу. Так неожиданно — и очень здорово. И в Мюнхене. Успела на обе. Прямых рейсов не существует. Летела Люфтганзой, очень славно. Правда, последний раз я летала самолетом из Риги в Кишинев, в пятнадцать лет. Переменилось многое. Устала невероятно. Велю духам приготовить лавандовую ванну и заберусь туда с едой. Как Гинко?
— Нашел себе собаку. Или собака нашла его. Жалуется, что брюки, которые купили ему на выписку, стали тесны в поясе. Нервничает из-за глаза.
— Еще бы. Как Эшу с Дани?
— Пишутся у Среднего. Я велел им сделать записи всего, что они играли на Дороге, пусть трудятся, импровизаторы. Прости, что я…
— Об этом потом, — Туу-Тикки положила руку Грену на запястье. — Так вот, для чего я уезжала… Ты знаешь, что обиду нельзя показывать, иначе непременно снова ударят в это место еще больнее?
Грен поежился.
— В тюрьме и на Каллисто знал. Потом забыл. Но ты же не была в тюрьме.
— У меня была семья, Грен. И это похуже тюрьмы, потому что из тюрьмы можно выйти или сбежать. Я ездила хоронить ту девочку, которой была до последней смерти. Ту, которая боялась даже осознать свою обиду, потому что если обидели — значит, сама виновата. Она хорошая была, эта девочка, и несчастная, и ничего у нее в жизни не складывалось. Я не могу позволить, чтобы она влияла на мои реакции, поступки и решения.
— Я все равно виноват.
— Виноват, — согласилась Туу-Тикки. — Но и я — тоже. И вообще дело не в вине. Ты ошибся, я отреагировала слишком резко… Испугалась собственной реакции. Я совершенно не представляла — и сейчас не представляю — как разговаривать о таком.
— Мы же научимся? — спросил Грен. — И потом, ты сняла аккомпанемент, достаточно сложный, переделала его для гитары, а я даже и не понял, насколько это важно для тебя. И как сложно вести дом, я тоже не понимал. Думал, все делают духи.
— Ну, они и правда все делают.
— Делают. А думаешь за них — ты. Знаешь, это был очень правильный поступок — оставить меня наедине с домом. А то я бы так и не понял, как он у нас ведется. И не догадался бы у тебя спросить. Слушай, ты белье в гостевых спальнях по какому-то принципу стелешь или просто так?