К восьми вечера камера чем-то напоминала казино. Зрители полукругом, на верхних ярусах. Даже «пальму» для удобств натянули – брезент между верхними шконками, где качалась тройка зевак. Внизу ярко освещенный, накрытый зеленым сукном стол. За зеленым сукном четверо. На краю стола, у окна, напитки, фрукты, сладости. Все чинно. Полная тишина.
– Приступим… – выдохнул Ягужинский и сделал большой глоток из пузатой, как шар, рюмки. – Махно, голубчик, не томи, сдавай.
Махно самодовольно хмыкнул, сорвал обертку со свежей колоды, перетасовал карты и начал сдавать.
– Тебе, мил человек, судьба шанс дает, – тихо, будто сам с собой, говорил Ягужинский. – Мы не звери. Мы люди. Мы по закону живем. Ты, Александр Хабаров, не на Махно руку поднял, на закон.
Он по одной собрал свои карты в веер. Во всем, во взгляде, в осанке, в голосе, в каждом движении Ягужинского сквозила уверенность в однозначном исходе игры. Он, точно делал одолжение, выполняя свою обязательную миссию блюстителя «закона». Напротив, Махно такой стойкой уверенности разделить не мог. Это случилось с ним в тот самый момент, когда он наблюдал за тем, как Хабаров тасовал карты. Вроде бы и не было в его движениях ничего особенного, но его гибкие пальцы были так ловки, так уверенны, что Махно не выдержал, выругался и, поерзав на нарах, уселся поудобнее.
Первый роббер остался за Ягужинским и Махно. Их удача не прибавляла уверенности шнырю. Он смотрел перед собой остекленевшими глазами и с трудом понимал, что происходит. В какой-то момент он забылся, слезы ручьями хлынули по его серым прыщавым щекам, но крепкий подзатыльник Хабарова заставил его очнуться.
Играли дальше. Прошел час. Шнырь, видимо, устал бояться и на неосторожной заявке «четыре в пику» дрожащим голосом, словно извиняясь, объявил «контру» против Ягужинского и записал в актив призовые.
«А ведь можешь что-то, – подумал Хабаров, едва заметно одобрительно кивнув шнырю. – Не зря в казино два года подъедался».
Ягужинский был мастер просчитывать расклад. В отместку он заставил Хабарова лишиться двадцати пяти тысяч.
– Печально, что благородные порывы посещают нас порою так неуместно, – сказал Ягужинский. – Ты лишишься кучи денег!
– Мне хватит.
– Аполлон Игнатьевич, может ему язык подрезать? – вспылил Махно.
– Оставь, Махно, дружочек, этому человеку его язык. Играй, – и Ягужинский замахал перед лицом платком, точно веером. – Не видишь разве, он нервничает. Ответственность на нем такая… Будьте милосердны друг к другу.
«Рафинированный ублюдок…» – подумал Хабаров.
От маразма действительности впору было сойти сума.
Хабаров поднял карты. Карты были хуже некуда, и ему ничего не оставалось, кроме как блефовать. Махно не стал поднимать выше «двух без козыря», сыграл заявку, и Хабаров облегченно вздохнул: могло быть и хуже.
Каждый игрок знает, что бывают дни, когда, вопреки всем законам логики, карта решительно «не идет». Наверное, именно в такие дни перестаешь уповать на удачу или глупый безмозглый случай и надеешься только на себя, на свое умение, хладнокровие, интуицию, расчет. У Хабарова сегодня был именно такой день.
Отыграться ему так и не удалось. Карта по-прежнему шла к Ягужинскому и Махно, они завершили гейм.
Не вдохновленный удачей, Махно, набычась, смотрел на Хабарова.
– Тридцать на две следующие раздачи, – заявил Хабаров.
И тут же проиграл обе.
– Ты – бивень [12] ! Ты же весь в дыму [13] , – презрительно отпустил Махно.
Шепоток пробежал по нарам. Неизменный успех одних и фатальное невезение других стали предметом пересудов. Эти двое, толкающие себя в пропасть с неистовой настойчивостью самоубийц, вызывали сейчас общую жалость. Отчаянные попытки одного и полная апатия другого создавали впечатление наступающей агонии.
Лязгнула створка «кормушки». Безразличный посторонний взгляд, и вновь – тесный мирок, убогий и обреченный.
Воистину, удача благоволит упорным. Впервые на сдаче Ягужинского Хабаров имел на руках твердую игру. Он выжидал. Станет ли тот повышать ставку? Расклад был пятьдесят на пятьдесят.
– Пас, – наконец объявил Ягужинский, едва скрывая досаду в голосе.
– Четыре в пиках, – заявил Хабаров.
– Пас, – отозвался Махно.
– Пас, – повторил вслед за ним шнырь.
Ягужинский подсчитывал убытки, скорбно поджав свои тонкие губы.
Махно взял новую колоду и небрежно бросил ее Хабарову.
– Фарт не катит [14] . Почни.
Хабаров вскрыл упаковку и начал тасовать.
Тишина вокруг стала осязаемой. Все, затаив дыхание, ждали конца поединка.
Хабаров закончил сдавать. Можно было поднять карты.
Изучив свои, Ягужинский недовольно усмехнулся, играя отчаяние, как провинциальный актер.
– Н-да-а, не лучший расклад, – выдавил «законник». – Что-нибудь поставите, дружочек, именно на эту раздачу?
Хабаров был задумчив и отстранен, и свой вопрос Ягужинскому пришлось повторить дважды.
– Все в общак уйдет, – добавил он. – Без разницы, проиграешь ты или выиграешь. Ты, Александр Хабаров, не на деньги играешь. Или забыл?
Ягужинский внимательно посмотрел на шныря. От этих едких желтых глаз шнырь по привычке дернулся, но вспомнив, что под шконку сейчас нельзя, весь съежился, сжался в тугой комок нервов.
– Господи, как пахнет от тебя, Божий человек. Дышать трудно. Ну, да ладно. Не долго уже. Что у тебя? – спросил он Хабарова.
– Семь треф.
Эти два слова заставили шныря кинуться к «параше», нервный спазм тошноты разом скрутил его.
– Пас, – Махно бросил свои карты на стол.
Ягужинский тихонько зашелестел, рассмеялся.
– Будет браткам к веселинам… Контра! – и он торжественно положил карты на стол перед собой. – Благородное дело сегодня вершим. И казну пополним, и человека жить в коллективе научим.
Довольная улыбка блуждала по лицу Ягужинского. Он положил девятку. Хабаров взял ее десяткой и, бегло оценив карты, пошел козырем. Ягужинский лишился туза. Еще заход, и к тузу он присовокупил валета.
Понимая, что земля стремительно уходит из-под ног, а Колесо Фортуны дало сбой и теперь крутится в обратную сторону, Ягужинский лихорадочно соображал, каков расклад у противника. Он тщетно старался выглядеть невозмутимым, когда поймал спокойный, изучающий взгляд Хабарова. Тот протянул веером к носу Ягужинского карты.
– Ты – человек авторитетный. Ты дал слово. Мальчик должен жить!
Хабаров встал из-за стола и полез на свою шконку.
– Ошибся я в тебе. Не просчитал…
Ягужинский с тоской смотрел на карты Хабарова.
– Да он, сука, кинул нас! Все со второй колоды началось. Аполлон Игнатьевич, вспомните! – взорвался Махно. – Я порешу его! Враз порешу! Нас за лохов держит! Подтасовал он ее, век воли не видать!
– Уймись! – урезонил его Ягужинский. – Завтра разберемся. Пусть унесут всё. Будем спать.
Под утро Хабарова разбудил нервный шепот соседа по шконке.
– Саня, шмон утром будет. Гляди, чтоб заточку у тебя не нашли.
На полу у «параши», раскинув руки крестом, лежал тот самый шнырь. Из его приоткрытого рта сочился скупой ручеек крови.
– Что я сделал не так?
– Ничего не попишешь. Шнырь есть шнырь. За одним столом с Аполлошей ему не место.
– Что теперь?
– Молчать, коль не хочешь следом.
– Молчать?!
Тот кивнул.
– Аполлоша тебя и на тюрьме достанет. Как два пальца обоссать.
– Дурак… – выдохнул Хабаров и, закрыв лицо руками, издал вопль досады. – Ну, дурак! – он запустил пальцы в волосы, сжал кулаки, потом заставил себя вновь посмотреть на распластанное тело шныря. – Он бы выжил, не ввяжись я.
Сосед сжал его плечо.
– Мой тебе совет, Саня: поскорей превращайся в зверя…Краешек красного солнца трепещет у горизонта. То ли раннее утро, то ли поздний вечер. Нет. И то, и другое – ложь. Так зарождается полярный день после черной, в полгода длиною, ночи. Осколок диска прилип к горизонту и висит, цепляясь за край неба все двадцать четыре часа. Ледяная вьюга бросает в него пригоршни сухой колючей поземки, словно стараясь погасить. Вьюга воет, подражая волчьей стае, беснуется, гонит прочь все живое. Кажется, кроме снега и ветра здесь нет ничего. Это заблуждение – к лучшему.