В первой теперь готов был ужин.
Все стены внутри шатра увешаны цветочными гирляндами. Посредине стоял большой стол; около него помещены несколько отдельных столиков меньшого размера и греческие ложа для Тарквиния, его жены, сыновей, но больше никто не смел пировать лежа, так как фламинов, полководцев и других важных сановников там не было.
Пирующие из не очень важных особ могли сидеть на имевшихся для них креслах, стульях, табуретах.
Рабы принесли на серебряных блюдах жареных кабанов, рыбу, фазанов, цыплят, куропаток, соусы из грибов, черепах, лебединые яйца, разную зелень и сласти.
Все приступили к ужину.
При этом Тарквиний и Туллия возлегли по-гречески, прочие сели.
Совсем не таков был теперь Тарквиний Гордый, каким Рим видал его пять лет назад.
Угрюм был вид этого седого, болезненного старика, которому вино давало лишь мимолетное забвение мук, так как усыпляло, но отнюдь не веселило больше его растерзанное сердце, и гордость которого давно сломили угрызения совести и семейные неприятности с жестокой женой.
Тарквиний разлюбил ее, стал бояться, чтобы она не извела его отравой для скорейшей передачи власти выросшему старшему сыну.
Жалка и ужасна жизнь человека, который при всем могуществе боится собственных детей! Это была страшная кара тирану!..
Туллия тоже была не такова, какой помнилась современникам ее молодости. Роскошные косы этой женщины поседели, стали жидки, коротки, покрылись черною краской, добавились чужими прядями. Ее полные, свежие щеки, когда-то напоминавшие зрелые яблочки, похудели, на них теперь играл искусственный румянец с белилами.
Наряды не шли к лицу старухе, невзирая на все ее старания удержать улетающую молодость.
Туллии уже перешло за пятьдесят.
Скоро, скоро подъедет к ней смерть и раздавит тиранку, как прежде она сама раздавила колесницей своего родного отца.
Мысль о смерти нередко возникала в уме Туллии, нераздельная с образами Тартара, грозного Миноса, судьи мертвых, Коцита и Флегетона, рек ада, мучений, ждущих ее на их берегах за отцеубийство.
Не видать Туллии светлых Елисейских полей на островах блаженных! Там теперь покоятся ее отец царь Сервий, которого она умышленно задавила повозкой, муж ее Арунс, отравленный ею, сестра, которую она оклеветала, внушив Тарквинию задушить ее, Турн, умерший медленной смертью в болоте, — все, кого она замучила сама или внушила замучить мужу.
Ее ждет после смерти воздаяние за все зло, причиненное ею.
Этот находившийся близ Рима лес рос среди гористой местности. В глубине его густой чащи имелся скалистый обрыв, поросший плющом и кактусом, лепившимися в расщелинах камней.
На дне обрыва, вытекая из темного глубокого грота, по острому каменистому дну струился быстрый поток.
Это было ужасное место казни, выбранное Тарквинием и его жестокой супругой для приговоренных ими людей предпочтительно пред Тарпейской скалой, потому что длинный путь в лес утомлял осужденных и терзал предсмертным страхом дольше, чем близкая Тарпея.
Свергнутый со скалы осужденный не разбивался сразу, но был увлекаем далеко быстрым потоком по острым камням, пока его не уносило в озеро, где он погибал, избитый, исцарапанный, искалеченный.
Там много погибло несчастных жертв тирании Тарквиния Гордого.
Недалеко оттуда был тот Ферентинский источник, где погиб Турн, отец Эмилия.
В народе ходило поверье, будто в полночь души казненных в виде густого белого болотного тумана взлетают над оврагом, схватившись за руки, кружатся хороводом, тянутся цепью, вереницей по воздуху, проклинают своих мучителей и сулят Риму еще худшие беды.
Они поют, пляшут вокруг огромных камней, торчащих из болота, и толстых столетних дубов на его берегу, но невесела эта песня и пляска безжизненных теней. Тоска по безвременно прекращенной жизни выражается в их звуках и движениях.
Они тянутся, плывут вдоль засосавшей их тела трясиной топи, плачут, завывают похоронные тристы, произносят с выкликанием имена тех, кто скоро погибнет.
Этот лес, вначале охоты казавшийся Туллии приятным, навел на нее мало-помалу тоску, а потом и ужас.
Ей приснился страшный сон, когда она спала после обеда.
Повинуясь капризам своей ненормальной фантазии, она уехала бы в Рим, но Тарквиний воспротивился этому. Пропировав целый день, раскисший, полупьяный, он не бил никакой дичи, не гонялся за зверьем, предоставив все охотничьи подвиги своим сыновьям с их товарищами и делая лишь возлияния Бахусу с молитвой за успехи этой молодежи.