Не зная, что в Риме готовится среди жрецов, военных высшего ранга и других сановников, тайно сгруппировавшихся около Брута, Альбина, когда ее ужас прошел, успокоилась на мысли, что Арунс каким-нибудь способом освободит ее из заточения, если она сумеет заставить деда отложить ее посвящение до возвращения юноши из Греции.
Придуманный ею предлог — желание, чтоб ее дед Брут непременно присутствовал на этом обряде, был даже одним из поручителей за нее — был отвергнут Вителием, догадавшимся о настоящей причине, и он объявил внучке, что на сороковой день после ее предварительного посвящения он отрежет ей косу у жертвенника и повяжет ей лоб белой лентой без всякой огласки.
Скрывая скорбь и стыд, старый добряк шутил с любимой девочкой, ежедневно навещая ее в заточении при храме богини, где жрицы, по тогдашней строгости их жизни, заставляли ее поститься и много молиться, выслушивая их чтение и пение.
— Отрежу я тебе эти белокурые перья, пава моя легкокрылая, шустрая! — говорил Вителий, гладя косу внучки. — Будешь ты у нас смирным цыпленочком… закручу, отхвачу!.. помажем, повяжем — и делу конец!.. Не выберешься, девочка, на волюшку!.. Поплачь, не беда!.. Девичьи слезы — роса летняя, высохнут.
Но посвятить Альбину в весталки ее деду не удалось, и не из-за ее ухищрений, а вследствие совершенно посторонней причины: перед сороковым днем, назначенным для церемонии, ее другой дед, верховный фламин Януса Тул Клуилий, внезапно заболел, и Вителию стало не до внучки.
Старик, бывший богатырем, медленно, ни для кого не заметно дряхлел до свадьбы Арны, но это торжество быстро расшатало его крепкий организм.
Четыре месяца пиров, перемежавшихся для старого жреца не менее утомительной обязанностью заниматься с порученной его попечениям не совсем покорной невестой, выдаваемой замуж против желания, уговаривать ее, причем часто являлась надобность спорить почти о всякой фразе, сочиняемой им для потребованной женихом предсвадебной клятвы очищения от дурной молвы, сплетавшей ее имя с Эмилием, — одно исключать, другое изменять, третье прибавлять по требованию лукумона Октавия или Туллии. Его обязанность учить Арну этрусскому языку и наставлять в догматах новой для нее религии, о переходе в которую она сначала слышать не хотела, — убеждать ее, будто этрусские боги те же самые, что и римские, только зовутся иначе на другом языке, — все это в совокупности страшно изнурило старика. Вскоре после свадьбы Арны ближние заметили, что богатырь фламин рухнул, одряхлел.
Тулу Клуилию теперь было около девяноста лет. Его дети были стариками, внуки начинали седеть. Из них младшему, отцу Альбины, сыну великого понтифика Марку Туллию Вителию Фигулу, которого оба деда прочили себе в преемники, считалось уже сорок пять лет.
Великий понтифик и другие жрецы стали все чаще и чаще уговаривать Клуилия сложить сан, передать внуку, а самому удалиться на покой, как тогда было принято поступать, — переселиться в затвор при фамильном склепе, назначенном для таких случаев.
Клуилий соглашался с мнением этих компетентных людей, что ему пора умереть если не настоящей, то фиктивной смертью, даже подробно излагал, в какой форме ему всего желательнее совершить этот ритуал его отрешения по старости — «more veteri» — по древнему уставу, какой практиковался с самого Ромула, в глубокую старину, до религиозных реформ царя Нумы, допустившего многие послабления в обрядах римского культа и жизни жрецов.
— До Нумы, — говорил Клуилий, — по древнему уставу, жрец должен был умереть на жертвеннике, которому посвятился. Жрецу Цинтии разрубал голову его преемник, а иных жрецов душили священным пеплом, сжигали живыми, топили, сводили в пещеры, зарывали живыми.
Клуилий в эти последние годы успел приготовить себе место последнего успокоения по ритуалу погребения заживо — литой медный саркофаг, огромный, по его богатырскому росту, длинный, широкий, глубокий, с мягкой постелью в нем, где вместо одеяла лежал роскошно вышитый покров священного у римлян желтого цвета с символами Януса, которому служил этот жрец.
Однако, будучи стариком бодрым, он откладывал церемонию своего отрешения и погребения то под одним предлогом, то под другим, а жрецы не торопили его, не настаивали — это их не касалось. Они лишь обещали ему аккуратно выполнить все над ним, когда он излагал сущность церемонии: как его уложить в саркофаг, какие предметы поместить к нему на грудь, на голову, в руки, с какими формулами его закрыть и прочее.
Мрачный фанатик, наушник Тарквиния Клуилий не имел теперь друзей среди жрецов, но благодаря его ловкой увертливости умел со всеми ладить и не вызывал ненависти — никто не опечалился, но и никто не порадовался, когда Клуилий захворал и врач объявил его ближним, что у него паралич языка и всей правой стороны тела, чего в такие годы ничем нельзя излечить.