— Почем мы знаем? — ответили ей в толпе.
— Ребенок… ребенок сгорит! — взвизгнула Альбина и опрометью кинулась, но пробраться сквозь толпу к пожару оказалось нелегко.
Несчастная внучка великого понтифика в ужасе за участь чужого ребенка металась по просторному пустырю, теперь занятому толпой, кишевшей там, как муравейник, пока узнавший ее отец ее Фигул не окликнул:
— Зачем ты здесь, Альбина?! Что тебе тут надо? Ступай домой!..
— Сын… сын Рулианы! — отозвалась она с безумным взором. — Сын… там… в огне…
— Его давно унесли из дома, я его видел на руках няньки. Да полно тебе метаться при народе-то!.. Иди домой!..
— Он… ах… сын… спасен!..
Альбина, как сноп, упала на землю. Ее крик был последним, вылетевшим из разорвавшегося сердца.
Жрецы склонились к ней.
И они, и Брут с Фульвией, и многие в толпе поняли, что это вскрикнула и умерла настоящая мать спасенного ребенка.
Знавшие семейные дела жрецов поняли причину, почему Фигул так упрямо противился желанию своего отца посвятить Альбину в весталки, даже рассорился с ним.
Маститый великий понтифик подошел к нему и промолвил в слезах:
— Ты прав передо мной, помиримся!.. Но отчего ты мне не сказал всего?
Фигул не обнялся с отцом, угрюмо ответил:
— Теперь не время разбирать, великий понтифик, кто из нас прав и почему я тебе не доложил о том или другом, на все такое есть у нас иное место.
Отвернувшись, он стал распоряжаться переноской тела скоропостижно умершей дочери.
Глава XIV
Собака говорит с людьми
Пожар потушен. «Царь священных дел» уехал тем же порядком на курульной колеснице. Одни из жрецов примкнули к огорченному Фигулу, неизвестно о чем сильнее плакавшему — о смерти ли дочери или, скорее, о разрушенной мечте породниться с Тарквинием, заставить его сына взять супругой Альбину, на что Фигул, став фламином Януса, имел шансы на успех.
Он размышлял: «Надо было случиться этому пожару, как нарочно, в то самое время, когда она пошла к нему за окончательным ответом!.. Свидетели согласия Арунса были готовы выскочить из засады, и я с ними… Все было налажено… надо было этой молнии ударить в сеновал… эх!..»
Затея рухнула, мечта разлетелась… Фигулу стало теперь все безразлично: и Арунс, и вражда с отцом.
Другие жрецы утешали Евлалия, обещая возместить все его убытки.
Около этого кружка на траве валялось и плакало крошечное существо, годовалый мальчик, ставший никому не нужным, брошенный и нянькой, и назваными родителями, которым был подкинут, — существо, обреченное гибели, так как ни Арунс, ни Фигул не возьмут его к себе, отвергнет и Евлалий, потому что перестанут платить за него.
Мальчик обречен на голодную смерть, если его не подберут бродяги, скупщики рабов, нищие.
А на пустыре, исполняя слово оракула, «собака» стала говорить с людьми — Пес тиранки Туллии, Брут, выступил на середину равнины и произнес громоносную речь, какой римляне от него не слыхали.
— Вот она, власть Тарквиния Гордого, власть узурпатора, поправшего все законы богов, людей и природы!..
Брут говорил все, что знал о грязных похождениях Тарквиния, его жены, двух старших сыновей, уверяя, что Альбина — не первая жертва их легкомыслия.
Он доказывал, что настала пора радикально обновить все, что обветшало, — одно отменить, другое укрепить.
Собравшийся плебс слушал оратора с глубоким вниманием. Все сознавали, что он прав: Риму нужно одно римское, все иноземное губит его.
Прав ли был Брут в действительности? Историки спорят, рассматривая его деяния каждый со своей точки зрения, но тогдашним римлянам его проект переворота пришелся по душе.
Уже заря занялась, когда Брут ушел к Евлогию, куда перебралась и семья Евлалия из сгоревшего дома.
Настал вечер перед годовщиной того дня, когда Брут казнил Эмилия.
Год у римлян тогда делился на двенадцать месяцев, а из них каждый на четыре периода с неодинаковым числом дней, от пяти до девяти, согласно лунным фазам. Это был сбивчивый счет, однако продержавшийся даже после введения греческой системы седмиц — до самого падения империи.
Брут намеревался открыть план, доверенный ему пьяным Секстом, Спурию и условиться, как сообща противодействовать этому, но гордый полководец презрительно отказал Фульвии, когда она пришла звать его к Бруту.
Спурий не поверил в опасность для своей дочери, не пошел к Бруту, не принял его у себя. Трезвый не понимал пьяного, не допускал возможности похищения чужой жены Секстом в самый день его свадьбы. Спурий даже подозревал, будто старый друг устраивает ему ловушку, чтобы получить предлог притянуть его к суду или вымогать деньги.